Давно это было, лет пять назад. А если вспомнить всё, что произошло со временем со слов Славы, то и того больше.

Даня приходит к художественной школе за пятнадцать минут до начала занятий и уходит, когда его бывшие сокурсники покидают здание. Оправдывается, мол, Амелию встречает, но на самом деле всё это пропитано исключительно эгоистическими мотивами.

Мне больно смотреть на него такого. Сам не свой. Больше никогда не на своём месте. Раньше рисование держало его на плаву в любой из ситуаций: когда случалось что-то ужасное, он запирался у нас в комнате, выгоняя меня в кухню, и рисовал. А теперь лишь сидит на своей кровати, сверлит взглядом стену и трёт правую руку, больше не способную выводить на холсте художественные формы и штрихи.

— Если бы ты не психовал, был бы сейчас там, — говорю, нарушая тишину. Киваю на здание. — А не тут.

— Давай не будем, — с напором просит Даня.

— Ладно, допустим, то время, когда ты показал себя последней истеричкой, уже не вернуть. Но ведь можно пойти в самую младшую группу и…

— Это так не работает, — раздражённо перебивает Даня.

Раньше никогда такой привычки не имел. А сейчас обрывает, даже не задумываясь.

— Ты ведь не пробовал.

— Не поможет, говорю.

— Слушай…

— Разговор окончен.

И так каждое моё следующее предложение. Я не сдаюсь, когда счётчик попыток пересекает несколько десятков. И когда в ход идут уничижительные взгляды и цоканье языком. Он не идёт на открытый конфликт, но при этом не позволяет мне и слова сказать, потому что знает, что я прав, а вся его идея мучения самого себя является нелепым детским капризом.

Успокаивается Даня, только когда из дверей школы выходит Амелия. Она сразу замечает его, машет ему рукой. Даня не расцветает, как бывало раньше, но по крайней мере уже не напоминает грозовую тучу в человеческом обличье.

Амелия пускается бегом по ступенькам, и Даня отлипает от забора, чтобы двинуться ей навстречу. Я успеваю схватить его за руку и развернуть обратно на себя.

— Прекращай, — прошу. Для просьбы выходит грубовато, но я уже не знаю, какой мне выбрать способ, чтобы до него достучаться. — Нет ничего постылого в том, чтобы начать сначала. Сдаться и бездействовать — вот, что плохо.

— Со стороны-то рассуждать мы все горазды, — сквозь зубы цедит Даня.

— Мне просто не нравится видеть тебя таким.

— Так не смотри, в чём проблема? — Даня резким движением вырывает свою руку обратно.

— Проблема в том, что я твой брат! — кричу вдогонку. Даня не останавливается, не замедляет шаг. Но мне плевать. — И я не успокоюсь, пока ты не вернёшься ко мне старым собой. Слышишь? Филонов!

Взмахивает рукой. Просит отстать. Но я знаю его слишком хорошо, чтобы поверить в его безразличие.

Удочка заброшена. Осталось только дождаться, когда рыбка заглотит наживку.

А она заглотит. Я эту рыбку лучше себя знаю.

Я не остаюсь, не становлюсь свидетелем драматической сцены. И так знаю, какой она будет: они обнимутся, поцелуются, обменяются парой фраз, в которых, со стороны Амелии, проскользнёт и моя мораль в том числе, а со стороны Дани будет то же, что он сказал мне, только в более мягкой форме. Ведь ощетиниваться у него в привычке только в моём обществе, потому что я не считаю гнев минусом, тогда как сам Даня стыдится того, что может проявлять такие эмоции.

Миротворец до мозга костей. Весь в папу.

Возвращаюсь обратно в штаб тем же путём. Короткий разговор с Даней напоминает о том, что впереди меня ждёт нечто похожее и с Леной. Оба: что Даня, что она — непробиваемые, твердолобые… не глупцы, нет. Просто упёрто считающие, что есть проблемы, попытки подбора решений к которым не приведут ни к чему, кроме провала.

— Давай поговорим, — говорю с порога.

В гостиной народу только прибавилось. Слава пришла, вместе с ней Лия и Артур.

Зря я рот раскрывал. И снова на меня все смотрят.

— Ваня? — спрашивает Слава. Думает, что я ей. Обеспокоенно оглядывает меня, брови хмурит. — Что-то случилось?

— Это мой клиент, — говорит Лена. Она уже не у ёлки, а в руках вместо шариков — мишура: на очереди украшение камина. — О чём ты хочешь поговорить? — спрашивает, подходя.

Правда, вопрос какой-то и не вопрос вовсе. Никакого интереса в нём, никакого любопытства. Потому что знает всё прекрасно и без моих наводок.

— О возможностях, которые мы можем приобрести вместо того, чтобы сидеть на пороховой бочке, например.

— Бочка-то моя, — Лена выталкивает меня в коридор, закрывает за нами дверь, ведущую в гостиную. — И мне на ней сидеть. — Накидывает мне на шею мишуру, как шарф. — Так что не надо за меня решать.

— Но я люблю тебя!

— Да что затараторил-то одно и тоже? Любит он…

— Потому что одна мысль о том, чтобы потерять тебя… — Я запускаю пальцы обеих ладоней в волосы, ерошу с таким остервенением, что не удивился бы, если бы в этот момент во все стороны полетели клочья. — Лен… — Чтобы успокоиться, беру её за руки. — Я уже потерял папу и почти умер сам. Даниил ведёт себя так, словно вот-вот сойдёт со своего чёртового ума…

— Что ты несёшь?

Не зло спрашивает. Скорее, с упрёком, мол, что ты жалуешься? Или мне так кажется… не знаю. Сложно стало видеть грань между правдой и картиной, в которую происходящие события складываются в моей голове.

— Я несу то, что если ты оставишь меня, есть большая вероятность, что я отправлюсь вслед за тобой.

— Не прибедняйся. Ты сильный.

— Если бы был таковым, то давно смог бы и тебя, и Даню уговорить поступать разумно.

— Иногда самое полезное, что ты можешь сделать, чтобы помочь своим близким, Вань — это отступить и дать им свободы, — Лена делает шаг ко мне. Расстояние между нами минимально. — Все шишки, которые Даня соберёт, пока будет приходить в себя, будут только его шишками. И его ответственностью. А мои — моими.

— Но твои шишки-то смертельно опасны…

Лена затыкает меня поцелуем. Целует так, как не целовала давно.

Берёт моё лицо в свои ладони, и я чувствую себя в безопасности.

Так не должно быть; ну, по-хорошему. По тому картонному плану, где мужчина всегда сильный, а женщина привычно слабая и нуждающаяся в защите. Вот только мир давно перестал делиться на хорошее и плохое, на правильное и из ряда вон выходящее, на реальное и вымышленное.

Нам, стражам, лучше других известно, что между чёрным и белым цветами прячутся сотни градаций серого.

— Не пытайся взвалить на себя чужие проблемы, особенно если те, кто волноваться должны, совсем не беспокоятся, — говорит Лена, едва наши губы перестают соприкасаться.

Зато теперь соприкасаются лбы. И мы продолжаем дышать одним воздухом, что сводит с ума не только человека во мне, но и звериную мою сторону.

— Там Андрей заходил, спрашивал про пули, — продолжает Лена. — Говорит, что-то ему не нравится. Просил посмотреть ещё раз.

— Умеешь же ты всё испортить, — возмущённый стон мне не сдержать. — Заговорить об Андрее в такой момент!

Лена дёргает уголком губ. Быстро убирает выбившуюся из причёски прядь волос за ухо, а затем хватает меня за руку, переплетая пальцы.

— Пойдём, — говорит, — в лабораторию. Андрей ушёл туда минут десять назад, и я боюсь, что если мы не поторопимся, целым оборудование уже не застанем.

— Слишком быстро прогорает, — сообщает Андрей.

Стоит над душой. Знает, что меня это максимально раздражает, поэтому не уходит, даже когда я толкаю его локтем в живот, прося отойти подальше.

— Я вижу, — сообщаю я.

В этот раз с порохом что-то не то. Видать, ошиблись в пропорциях ядовитой для гнори смеси и взрывчатого вещества.

— Ну так сделай что-нибудь!

— Если под руку лезть не будешь — сделаю.

Андрей делает шаг в сторону, отгораживаясь от меня выставленными вперёд ладонями. На помощь приходит Лена. У неё с пропорциями «на глаз» всегда было лучше, чем у меня.

— Вы так и планируете держать в секрете состав сыворотки? — спрашивает Андрей. — У тебя, Вань, в крови и белок оборотня, и белок человека, и эхно, но при этом если всё это смешать в отдельной тарелке, ничего не выходит. Как вам-то удалось?