— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.

Выходит чуть грубее, чем мне бы хотелось. Я лишь интересуюсь, а слышится так, словно предъявляю Ване обвинение во взломе с проникновением.

Ваня кивает на Лолу, трущуюся о мои ноги.

— Кто-то должен был её кормить. И цветы поливать. Мы с Даней и Славой по очереди ходим. Сегодня вот моя.

Удивительно, как я одновременно и расстраиваюсь, что попал на Ваню, и выдыхаю с облегчением, что очередь оказалась именно его.

— Ясно. — Наклоняюсь, поднимаю кошку на руки. Она принимается тыкаться носом мне в шею. — И я соскучился по тебе, малышка. Прости, что меня не было так долго.

— Заберёшь её?

Когда я снова поднимаю глаза на Ваню, его руки оказываются свободными от любых предметов.

— Мы в ответе за тех, кого приручили.

Ваня согласно кивает.

— Уместно будет спросить тебя, как ты?

Теперь приходит моя очередь отвечать не словами, а жестами. Облизываю губы. Откашливаюсь. Достаточно этого, чтобы показать, что я не хочу говорить на такие темы?

— Только если в ответ ты расскажешь мне о вас, — вместо всего, вертящегося на языке, произношу я, что, в свою очередь, требует от меня удивительной силы воли.

Я не хочу интересоваться о ком-то конкретном, чтобы не выглядеть законченным эгоистом, но одна судьба, что от меня никак не зависит, волнует меня больше всего.

— Со Славой всё хорошо, — сразу выдаёт Ваня.

Он знает. Конечно, он знает. Возможно, лучше меня, Славы и кого бы то ни было ещё. Истинный хранитель. Всё видит, но о многом, до поры до времени, предпочитает умалчивать.

— Она была ранена, — продолжает, хотя я не просил. — Понадобилась мышечная пластика с использованием донорского материала.

Я вида не подаю. Внутри всё холодеет уже после слова «ранена», но я стараюсь скрыть любую эмоцию.

— Кто делал операцию? — спрашиваю тоном специалиста.

И хоть это совсем никакого значения не имеет, если сейчас Ярослава в порядке, вот только операция такая требует профессиональных навыков невероятного уровня, которыми, с каким бы уважением я к стражам не относился, не все хранители обладают.

— Ты знаешь, я бы не подпустил к сестре никого из тех, в ком бы сомневался, — отвечает Ваня.

— Тогда и у меня всё хорошо, — говорю я, потирая Лолу за ухом.

Ваня не реагирует. Стоим друг напротив друга по разные стороны коридора. Молчим, и только урчание Лолы разбавляет затянувшуюся паузу.

— Она по тебе скучает, — протягивает Ваня.

Легко пинает дверной косяк носком ботинка и попадает, не специально, конечно, в то самое место, где под ним по стене давно идёт трещина. Косяк отзывается то ли шуршанием, то ли скрипом. Ваня строит виноватое лицо и делает шаг в сторону.

— Я не уверен, что знаю девушку, о которой ты говоришь, — произношу я.

Одно дело, держать это в себе, а другое — говорить вслух, делиться с кем-то, ожидая, что в ответ последует реакция и не всегда именно такая, какую услышать бы хотелось.

Ваня поджимает губы. Вздыхает. Снимает очки в чёрной оправе, которые редко, но носит. Теперь на меня смотрят два ярко-оранжевых глаза лиса.

Я знаю как минимум троих, кому вынужденное превращение в оборотня стоило жизни. Ваню же можно назвать настоящим счастливчиком — ему оно её спасло.

— Разве кто-то из нас всё ещё остался тем же, кем когда-то был? — спрашивает Ваня, кривя губы в подобии усмешки. — Даже ты… Ты ушёл, потому что изменился. Влас, которого знал я, никогда бы Славу не бросил.

— Ты понятия не имеешь, о чём говоришь. Она мне врала. Притворялась тем, кем уже не являлась.

— Она тебе сердце разбивать не хотела. Разве это не считается смягчающим обстоятельством?

— Вспомни, каково было, когда Лена рассказала тебе правду о своей болезни, — напоминаю я. — Ты ведь первое время ненавидел её за то, что она скрывала правду, да?

— Это…

— Слава рассказала мне, что ты приходил к ней. Был сам не свой. Плакал. — Ваня белеет прямо на глазах. Но мне отступать уже некуда, поэтому я продолжаю: — Твоя лучшая подруга умалчивала о своей скорой смерти и врала каждый раз, когда ты спрашивал, как у неё дела. Каково тебе было, Вань?

Обезоруживающее удивление сменяется вспышкой гнева. Теперь лицо Вани покрывается красными пятнами, но ни это, ни возможность моргнуть, а, снова открыв глаза, обнаружить перед собой взбешённого лиса, меня не пугает.

Ваня дышит тяжело. Желваки ходят ходуном.

— Я чувствовал себя преданным, — отвечает он нехотя.

— Нет, — я качаю головой. — Ты чувствовал себя преданным одним из тех, кого считал своей семьёй. И ты скорее бы умер, чем позволил этому повториться.

Ваня не нравится то, к чему пришёл наш разговор. Поэтому он идёт к входной двери, быстро надевает ботинки и уже берётся за дверную ручку, чтобы выйти, когда останавливает себя.

Я молча жду, что он скажет.

— Наверняка там, где ты теперь живёшь, нет зоны покрытия сотовых операторов, но ты бы оставил хоть какие-то координаты или там способы связи с собой, — тараторит Ваня. — А лучше…

— Я напишу записку, — перебиваю я. — Кому-то всё равно придётся вернуть ключи от квартиры её владельцу.

— …а лучше вытащи свою голову из задницы и возвращайся домой, — спокойно договаривает Ваня. — Ты спас нас и помог пиратам. Тебе больше не надо никому ничего доказывать. Каждому нужна семья. Ты, конечно, бессмертный, но один долго не протянешь.

Ваня прав. Поэтому я признаюсь:

— Я не один.

Не желая больше препираться, Ваня уходит. Я собираю немногочисленные вещи, которые имеют для меня ценность, включая несколько любимых книг, альбом с фотографиями и бабушкино фамильное кольцо, которое я привычно носил на шее на цепочке, но перед нашим путешествием в Волшебные земли оставил дома, чтобы не потерять.

Уже спустя пятнадцать минут я был полностью готов навсегда покинуть квартиру, в которые провёл несколько последних и, в принципе, от чего сейчас намного хуже, счастливых лет своей жизни. Остаётся только достать из шкафа переноску Лолы и чиркнуть пару строчек, как и советовал Ваня. Правда, без контактов, географических координат или любых ориентиров, способных намекнуть стражам о моём местоположении. Вместо этого — послание для одного конкретного человека, который, как бы я не старался и как бы не старался он, причиняя мне боль, никогда не заставит меня его разлюбить.

Эдзе встречает меня по ту сторону портала с выражением лица разочарованного в своём ребёнке отца. И всё же в том, как он при этом кривит губы, есть что-то ещё. Что именно — я понимаю только, когда Эдзе говорит:

— Ты вернулся.

Удивление.

Я опускаю сумки на пол и развожу руками.

— Мне некуда больше было идти, так что..

— Нет, — перебивает Эдзе. — Я не об этом. Ты вернулся.

— Я понял. И я хотел сказать…

— Христоф бы не вернулся. Он терпеть не мог помощь, если ему её навязывают. И он бы абсолютно точно не оставил свою любовь, свою драгоценную Розу.

— Я…

— Ты не Христоф, — заканчивает за меня Эдзе, хотя я сказать хотел совсем другое. — Это я теперь понимаю отчётливо. И забираю своё предвзятое мнение обратно, что, собственно, для меня нехарактерно, так что можешь считать это наивысшим комплиментом из возможных.

Я не знаю, что сказать, поэтому приседаю, открываю переноску и выпускаю Лолу на свободу. Затем подхожу к дивану, на деревянном подлокотнике которого стоит бутылка с алкоголем. Беру её. Отвратительный вкус до сих по чувствуется на языке, и всё же я откручиваю крышку.

— Я, пожалуй, выпью.

Плюхаюсь на диван. Подношу горлышко бутылки к губам, но медлю, прежде чем сделать глоток.

Эдзе внимательно за мной наблюдает.

— Знаешь, что? — спрашиваю я, грустно хмыкая.

— Ну?

— Никогда бы не подумал, что закончу вот так: в твоём обществе и с бутылкой в руках.

— Конец? — Эдзе на секунду сжимает ладони в кулаки, но затем снова расслабляется. Идёт к книжному стеллажу, где стоят различные вещи, за исключением самих книг. — Если после каждой неудачи ты не перестанешь думать, что это конец, у тебя никогда не будет настоящего шанса попробовать заново. — Эдзе отодвигает деревянную шкатулку и флаконы с чёрной жидкостью и достаёт что-то из самых глубин стеллажа. Бумага? Нет, карточка… Фотография. — Знаешь, в чём самый главный смысл силы, которой обладают самые могущественные маги в мирах?