Собираю в кулак всю силу. Пусть её немного, но она — моя. Выставляю руку в сторону, и в неё врезается бегущий куда-то парень-нимфа. Он едва не падает, но я успеваю схватить его за грудки и самой уложить на лопатки, прибивая к земле.

— Это мой город, — сообщаю я. — И я больше никому не позволю его разрушить.

После задания, как обычно, оставляем обмундирование в оружейной и идём отдыхать в гостиную, где попутно нужно будет пересказать хранителям тот отрезок времени, где их самих не было. Так спишется рапорт: из нескольких частей, включая само исполнение миссии защитниками и последующую экспертизу местности хранителями.

Вслед за Беном поднимаюсь по железной лестнице в холл первого этажа и вижу Шиго.

— Что ты тут делаешь? — интересуюсь.

Бен и остальные защитники уходят, оставляя нас.

— Мне Лукас позвонил. А ему Артур сказал.

— Очень интересная цепочка вышла, но я всё ещё не вижу в ней ответа на свой вопрос.

— Я просто хотела убедиться, что ты в порядке.

Врать сейчас будет нелепо. По крайней мере тогда, когда я до сих пор прикладываю к затылку пакет со льдом.

— Мне нужно ещё решить кое-какие дела, так что подожди меня в комнате, ладно? — вместо ответа говорю я.

— Хорошо.

Дела, как же. Слежу за уходящей Шиго. Как же глупо всё получилось…

— Тигрёнок?

Ноги врастают в пол. Не пошевелиться. Так меня зовёт только папа, но это не может быть он. Напоминаю себе, чтобы заранее не расстраиваться: папа меня больше не любит, он не принял меня, вычеркнул из жизни. А потому тот, кто говорит это, кем бы он ни был, точно не обращается ко мне.

— Твоя мама сказала: иди, мол, но учти — Нина очень на тебя похожа, а потому прощение вымаливать придётся чуть ли не стоя в углу на горохе.

Точно он. Не может быть. Но ведь правда: вот же, стоит на пороге входа в штаб, едва прикрыв за собой дверь. Макушка и плечи покрыты свежим снегом. Щетина превратилась в бороду, кажется, уже как минимум неделю назад. Я бы, наверное, не узнала его в толпе, если бы не знакомая мне брезентовая куртка с вышивкой орла на груди.

— Папа?

Потому что не реальность будто — видение. И хотя я в последних уже давно профи, благодаря прыжкам сознания в будущее и обратно, всё равно своим глазам верится с трудом.

— Я был на площади, когда вы туда прибыли. Сегодня у меня выходной, и твоя мама послала меня за продуктами. Как раз выходил из супермаркета, и тут эта свора, — папа хмыкает. — Подростки — они в каждой форме жизни одинаковые. Не поймёшь, что у них на уме.

— Это если не пытаться, — вырывается у меня.

Раньше я едва ли могла сказать даже одно лишнее слово в это его хмурое лицо, но теперь… чёрт, мне всё равно.

— Если ты пришёл узнать, в порядке ли я, то я в порядке. Это, — убираю лёд от затылка, — всего лишь небольшой ушиб. Жить буду.

— Я и не сомневался. — Папа стягивает с головы шапку. В его волосах больше седых прядей, чем я помню. — Ты всегда была выживальщиком, с самого рождения.

— Историю о том, что я родилась с пуповиной, обмотанной вокруг шеи, я уже миллион раз слышала, — замечаю, старательно добавляя и в тон голоса, и в выражение лица побольше брезгливости. Мол, на-ка, подавись. Мне теперь твоя забота не нужна. Сама, как видишь, справляюсь. — Ещё одного раза не выдержу.

— А что насчёт истории о том, где твой батя — самый настоящий болван и последний кретин?

— Что?

— Хочешь правду? — (Я киваю). — Когда ты призналась, мы с мамой были в ужасе. — (Вот уж спасибо, что напомнил!). — Казалось, ничего хуже с нами уже случиться не могло. — (Прекрасное замечание. Пойду, с лестницы кубарем сброшусь). — Но сегодня я увидел, как ты сражаешься, и понял, что, отдалив тебя от себя, мог легко упустить момент, когда тебя бы не стало. И тут… — Папа сжимает в пальцах свою шапку до побелевших костяшек. — Тут я подумал: вот, что на самом деле настоящий кошмар, который я сам и создал, похоронив ещё живого ребёнка.

— Пап…

— Прости меня. Я… — вздох на грани беспокойства и истерики. — Я не смогу понять и принять твой выбор, наверное, никогда в жизни, но… не хочу, чтобы это стало тем, что отнимет у меня моего тигрёнка.

Ещё один вздох. Папа не плакал, когда меня в прошлой жизни с трудом, но вытащили из комы после отравления, когда у мамы случился выкидыш, и она не смогла выносить моего младшего брата, и даже когда мой дедушка позвонил и сообщил, что у бабушки остановилось сердце.

Папа, я помню, говорил, что мужчины не плачут — они огорчаются.

Говорил когда-то… А сейчас стоит в паре шагов от меня, и я хорошо вижу слёзы в его глазах: таких же миндалевидных, карих, тёмных, как у меня.

— Ты и правда решил, что меня так просто будет вернуть?

О, каких сил мне стоит не рассмеяться ему в это его лицо истинного святоши. Когда-то я любила своего отца, считала его своим наставником, лучшим учителем, который только может быть, другом, защитой. Он говорил, что никому не позволит обидеть свою маленькую девочку, а в итоге оказался именно тем, кто нанёс мне самый больной удар в спину.

— Пришёл просить прощения, но я не вижу, что ты раскаиваешься. Только ложь, скрытая за красивыми словами. Ты говоришь, что просишь прощения, но при этом не отрицаешь, что никогда меня не примешь. Пап, — и всё-таки я смеюсь. — Я больше не та глупая девочка, которой тебе было когда-то легче лёгкого промыть мозги. У меня теперь своя жизнь. И, нравится тебе это или нет, я не собираюсь меняться.

— И не прошу, — спокойно говорит отец. — Просто хочу, чтобы в твоей жизни для нас с твоей мамой снова было место.

— Это вы отказались от меня, а не я от вас, — отрезаю.

Плевать, что звучит приговором. Плевать, что кто-то подслушивает на лестнице, потому что я даже краем глаза хорошо вижу выделяющуюся тёмную тень.

Когда-то давно меня беспокоило, что скажут они с матерью. Больше нет.

Какой же наивной я была! Обрывала их телефоны, надеясь, что одна возможность поговорить всё изменит.

Только о каких переменах может вообще идти речь, если они давно всё для себя решили?

— Спасибо за всё, что вы сделали для меня, — продолжаю я. — За лучшее детство, лучший дом, построенный твоими руками, за отдых у моря, за чтение сказок по ночам и за то, что ты обещал положить весь мир к моим ногам, когда я стану взрослой. Вот только всё пошло совсем не так, как вы с мамой мечтали, и за это я прошу у вас прощения. — Скрипят деревянные половицы. Я оборачиваюсь на тень, которая становится выходящей из-за лестницы Шиго. Смотрю на неё, и мне становится легче. Я понимаю, что сделала правильный выбор. — Я выросла и сама, если захочу, поставлю мир на колени. Мне не нужна помощь тех, кто считает, что я больная. И уж тем более мне не нужна такая семья. — Снова гляжу на отца. — Спасибо, пап, за всё, но здесь тебе больше не рады… Я думала, что забуду, но выкинуть из головы твои слова о том, что лучше бы в день рождения я так и не сделала свой первый вдох, у меня никак не получается.

Не даю отцу сказать хоть что-то. Точнее, не позволяю себе остаться, чтобы это услышать. Пускаюсь по лестнице вверх бегом, перебирая онемевшими ногами разве что чудом. Шиго отходит в сторону, пропуская меня, но затем, я слышу, идёт следом.

Я влетаю в комнату, где сидят девочки. Увидев меня, они моментально отвлекаются от своих дел.

— Что случилось? — обеспокоенно спрашивает Полина.

Она оказывается ближе всех, но в тот же момент рядом появляется нагнавшая меня Шиго, и именно ей я решаю упасть в объятья.

Закрываю глаза. Проматываю сказанное отцу и понимаю, что только что поставила окончательную точку.

У меня больше нет семьи.

— Ты поступила правильно, — шепчет Шиго. Гладит меня по волосам осторожно, как котёнка. — Я горжусь тобой.

— А что она сделала? — это Лена.

— Сказала отцу, что достойна большего.

— Погоди, твой папа был здесь?

— Ага, — отвечаю я. Шмыгаю носом, отстраняюсь от Шиго, чтобы меня было лучше слышно. — Прощения просил.