Десять из десяти. Я готова.

Эдзе словно чувствует это. Возможно в том, что я начинаю увереннее стоять на ногах, а может он просто не первый раз проводит такие ритуалы и знает, когда стоит продолжать. Он просит меня встать на выступающие за края квадрата линии.

— Только носками, — предупреждает он, словно это очень важно.

Я слушаюсь.

Мне кажется, что под ногами зыбучие пески. Я знаю, что это невозможно, но стопроцентной уверенности нет, и приходится притворяться.

Притворяться, что я в порядке, когда земля буквально уходит из-под ног.

Насколько сумасшедшей я покажусь любому психиатру, по шкале от одного до десяти?

Десять из десяти, — эхом раздаётся в голове.

Эдзе берёт мою порезанную ладонь и прижимает к одной из страниц гримуара. Я чувствую жжение, перерастающее в нечто нестерпимое. Из горла вырывается крик. Я дёргаю рукой, пытаясь вернуть её, но Эдзе держит не по-человечески крепко.

Язык, на котором он читает заклинание, напоминает смесь английского, итальянского и китайского. Я пытаюсь вслушиваться в слова, чтобы отвлечься от боли, но это становится невозможным, когда она переходит на новый уровень.

Ещё некоторое время назад мне было холодно, но теперь футболка под курткой липнет к спине из-за пота, а пелена перед глазами из прозрачно-серой превращается в густой молочный занавес.

Я снова кричу.

Ритуал длится целую бесконечность. Я не понимаю, что именно делает Эдзе, потому что спустя некоторое время окончательно теряю зрение. Помутнённый рассудок заставляет поверить в то, что я умираю несколько раз подряд.

В неопределённый момент я отключаюсь, и меня уносят воспоминания, контролировать появление которых я не могу. Вокруг меня люди, которых я когда-то знала, включая и тех, с кем познакомилась в теле Аполлинарии. Я в комнате, полной знакомых незнакомцев. Они говорят наперебой, пытаясь до меня достучаться, и с каждым произнесённым ими словом общий шумовой фон множится, обретая физическую форму сильного ветра и сбивая, растворяя собой людей, стоящих дальше всего.

Так вскоре в комнате, полной знакомых незнакомцев, остаётся лишь один.

— Христоф, — зову я.

Так я понимаю, что всё закончилось. Боль проходит, оставляя после себя горький привкус крови на языке.

Я снова на крыше. Кроме Эдзе рядом со мной никого нет. Ведьмак следит за чем-то, запрокинув голову, и я, следуя направлению его взгляда, нахожу в небе тонкую змейку чего-то серого. Оно направляется к нам и находит своё пристанище точно в магической чаше, поставленной на выступ крыши, где совсем недавно бурлила смоляная жижа.

Всё, что осталось от Христофа. Он умер злодеем, но стражи всё равно решили отдать ему должное, предав прах защитному полю по всем законам, и это кажется мне правильным.

— Зачем он вам нужен? — спрашиваю я.

Пока пепел не разлетелся из-за поднявшегося ветра, Эдзе поспешно накрывает чашу узорчатой крышкой.

— Для нас обоих будет лучше тебе этого не знать, — говорит он.

Эдзе не смотрит мне в глаза. Это пугает.

Чашу Эдзе прячет в кожаную сумку. Туда же идёт гримуар и прочие вещи, которые он использовал во время ритуала. Их оказывается больше, чем я помню.

— Подними руку, — бросает Эдзе, не отрываясь от своих сборов.

Я понимаю, о чём он, только когда опускаю глаза вниз и вижу лужицу крови, источником которой являются капли, стекающие с моих пальцев. Я поднимаю руку, сгибая её в локте. Символы клятвы на второй руке светятся яркими огнями. Они — причина, по которой я всё ещё жива. Именно клятва помогает истощённому организму восстанавливать силы.

— У тебя анемия, — сообщает Эдзе бесцветным голосом. Он достаёт из сумки бинт. Подходит ко мне, наскоро перебинтовывает мою ладонь. — Кровь слишком жидкая.

— Понятно.

— Что тебе понятно? — на губах ведьмака играет издевательская ухмылка. — С таким диагнозом нужно быть максимально осторожной. Одно чуть более серьёзное ранение — и ты истечёшь кровью раньше, чем кто-то из ваших миротворцев решит проиграть в доктора.

Закончив с бинтом, Эдзе бегло осматривает меня. Я вижу себя в его глазах маленькой, глупой девчонкой.

— Это было не так уж и больно, — вру я, храбрясь без причины. — То есть, больно, конечно, но не на десятку.

— Ты обожди немного, — произносит Эдзе холодно. Закинув сумку на плечо, он спрашивает: — Что скажешь Совету, когда они узнают? А они точно узнают, тут ты не сомневайся.

— Для нас обоих вам будет лучше этого не знать, — передразниваю я его слова, но без той доли сарказма, которую должна была бы в них вложить.

Я чувствую себя такой уставшей, что на лишние эмоции у меня попросту нет энергии.

— Ты очень смышлёная девчонка, Слава Романова, — говорит Эдзе. Он пятится назад, пока не упирается ногами в бордюр крыши. Так же, не оборачиваясь, забирается на него. — Надеюсь, нам больше никогда не придётся иметь друг с другом дело.

Он делает один большой шаг назад и падает с крыши. Мгновение после того, как Эдзе исчезает из поля моего зрения, ввысь поднимается огромный чёрный ворон.

Только покинув крышу, преодолев пару кварталов и оказавшись дома, я, рухнув лицом в подушку, додумываюсь до того, что своей неожиданностью пробирает ознобом каждую клеточку тела: я же чертовски боюсь высоты.

Как я могла забыть об этом, стоя на крыше самого высокого в городе здания?

Я переворачиваюсь на спину, тяжело вздыхаю. Мои глаза закрыты, но не думаю, что до подъёма мне удастся прикорнуть хотя бы на один час.

— Ну, и куда ты пропала вчера? — строго спрашивает Антон вместо приветствия.

Я застаю его за битьём груши. На Антоне тонкая футболка зелёного цвета, и я ничего не могу с собой поделать, кроме как смотреть на его спину и представлять аккуратно сложенные в специальных воздушных мешках у него под кожей чёрные крылья сирены.

— Если хочешь, чтобы наши занятия продолжались, тебе придётся соблюдать режим. Никаких срывов тренировок. Никаких опозданий и сокращений времени по личным нуждам. Беспрекословное выполнение…

— Могу я кое-что спросить? — интересуюсь я невзначай.

Понимаю, что перебила Антона, с запозданием, лишь когда он перестаёт колотить грушу и смотрит на меня, вопросительно изогнув бровь.

— Беспрекословное выполнение всех заданий, которые будут на повестке тренировочных часов, — продолжает Антон. — Без нытья, без слёз. Ты сама пришла ко мне с просьбой вернуться в строй. — Антон выравнивает грушу, подвешенную к потолку, чтобы та перестала раскачиваться, снимает боксёрские перчатки. Я не могла и подумать, что мой уход так его заденет, но сейчас он уж слишком груб. И это, как я могу судить по нашему непродолжительному знакомству, не в его стиле. — Вот теперь я закончил. Теперь ты могла бы просить разрешение задать вопрос.

— Как вы познакомились с Татьяной?

Антон одаривает меня прищуренным взглядом:

— Это определённо не тот тип информации, о которой тебе стоит беспокоиться.

Он мне не доверят. Ещё бы, с чего вдруг? Закончив с перчатками, Антон уносит их в кладовую. Его путь обратно пролегает через секцию с оружием, поэтому возвращается Антон с двумя тренировочными катанами.

— Я ушла, потому что всё видела, — признаюсь я, когда Антон протягивает мне одну, выполненную из дерева и не несущую в себе никакой угрозы ни для него, ни для меня.

— Видела что?

— Ваши крылья. Вы — химера.

Антон дёргает плечами.

— Не понимаю, о чём ты.

Я, даже не пытаясь как-то замаскировать внимательный взгляд, осматриваю лицо Антона. Оно больше не кажется мне правильным. Я словно начинаю видеть всё то, что не замечала раньше — те черты, которые выделяются на фоне остальных. Каждая из них — чужая для другой и словно когда-то уже бывшая в употреблении.

— Вы химера, — повторяю я. — Я помню вас.

Помню его среди прочих. Помню, как он стоял во главе клина в широком поле. Помню, как он стал одним из первых, кто заговорил со мной, показав пример остальным химерам, продолжавшим считать меня угрозой.