— Мне очень жаль.

Марсель поднимает на меня глаза. Выдыхает достаточно долго, чтобы мне понять — даже если сейчас он промолчит, ему определённо есть, что сказать.

— Спасибо, — произносит он наконец. — Знаешь, она ведь тебя очень любила.

— Знаю.

— Нет, серьёзно. Я никогда не думал, что можно испытывать нечто подобное к человеку, живущему за соседней стеной. У меня тоже есть свои кумиры. — Сказав это, Марсель резко наклоняется вниз. Шарит рукой под кроватью, достаёт небольшой пыльный рулон. Протягивает мне. — Вот. Ваня не разрешил повесить, сказал, чтобы я не занимался глупостью.

Я разворачиваю рулон. Это обычный плакат, и с него на меня смотрит футболист, имени которого я не знаю.

— Одно дело, стремиться быть похожим на идеал, до которого тебе никогда не добраться, а с другой… — Марсель пожимает плечами. — Но она и слышать ничего не хотела. А началось всё с той облавы в театре, помнишь? Когда вы теракт сорвали? То есть, конечно ты помнишь, ты же там была, и…

Марсель замолкает, поджимая губы.

— Что? — спрашиваю я.

— Наверное, это не то, о чём ты хочешь говорить. Извини.

Внезапно, — проходит, кажется, меньше мгновения, — и я начинаю видеть перед собой не мальчишку, а повзрослевшего, совершенно мне незнакомого и абсолютно разбитого человека.

Те, кто хоть раз был на войне, знают, что цифры — всего лишь цифры, когда дело касается возраста.

— Марс, — мягко говорю я. — Если ты винишь меня в её смерти — пожалуйста, но уходить, особенно сейчас, когда каждый так нужен штабу — это глупо! Тем более такой мальчик, как ты: сильный, смелый…

— Я не смелый, — перебивает Марс мягко. — Когда я увидел эту штуку, я дал дёру, прямо как Кали. Вот Марья — храбрая.

— И посмотри, как она кончила. Смерть переоценивают.

Как мантру повторяю сегодня вот уже в который раз. Может, тем самым подсознательно я пытаюсь убедить в этом себя же?

Смерть переоценивают.

Это не выход. Это не приносит облегчение. Это не делает тебя героем.

Смерть — это тупик в лабиринте жизни, состоящем из поворотов, спусков и подъёмов.

— Я не виню тебя, кстати, — произносит Марс. — Вообще не понимаю, почему ты могла об этом подумать. Это ведь не ты пыталась нас взорвать.

— Я могла бы обезоружить оборотней раньше, чем вы прибыли, и тогда…

— Вас было двое: ты и девчонка-оборотень. Плюс официант, который смотрел на пушку как на восьмое чудо света. Вы бы не справились против толпы, даже если брать в расчёт то, насколько ты хороша.

— Думаешь, я хороша?

— Была бы у нас доска славы, ты бы висела там в самом центре.

Я улыбаюсь поджатыми губами.

— Спасибо. — Когда Марсель забирает у меня из рук плакат и телефон, я успеваю схватить его за предплечье. — Пожалуйста, оставайся. Ради Марьи. Она бы наверняка очень не хотела, чтобы ты сдавался.

— Собственно, будь она рядом, причин сдаваться и вовсе не было, — отвечает Марс.

Я понимаю, что парень ещё ничего толком не решил. В его голосе, при всей серьёзности слов, чувствуется неуверенность.

— Знаешь, если я и останусь, то только при одном условии, — продолжает Марс, видя, что моё внимание полностью приковано к нему. — Ты возвращаешься в «Дельту» в качестве защитника.

— Я не могу, — я качаю головой. — Сейчас я сильно сдаю позиции и совершенно не в форме.

— В память о Марье, — настаивает Марс, зная, по чему нужно бить. — Когда она узнала, что меня в «Дельту» взяли на твоё место, она меня чуть не прибила. К тому же… Я тоже не могу. Только не после того, что случилось.

От того, какое решение я сейчас приму, зависит слишком многое. Марс, как бы сказал Дмитрий — отличная боевая единица, если смотреть с одной стороны, но с другой, будь я на его месте, я бы невероятно сильно хотела и чертовски рьяно стремилась бы уйти, убежать, исчезнуть, раствориться — совершить с собой что угодно, лишь бы оказаться как можно дальше от места, причинившего мне столько страданий.

При всём желании поступить по справедливости, я поступаю правильно. И не чувствую совершенно никакого удовлетворения от своих слов, когда произношу:

— Ладно. Ради Марьи.

Марсель кивает. Оборачивается назад, бросает на кровать телефон и плакат. Затем подходит к сумке и вытряхивает её содержимое обратно на пол.

Он остаётся.

Совет дистанционно принял кандидатуру Лии в качестве добровольца, а Влас, как единственный представитель Совета в Дуброве, поставил печать на её руке. И всё это — под благодарный взгляд самой Лии, негодование Дмитрия и моё облегчение.

До тех пор, пока в Дуброве не оставалось ни одного безопасного места, я буду стремиться, чтобы те, кто мне дорог, находились как можно ближе.

Теперь Лия живёт в штабе в комнате с остальными добровольцами. Их оказалось не так много, как я представляла, однако позже мне объяснили, что это не все, носящие печать. Многие попросту перестали выходить со штабом на связь, испугавшись происходящего. Кто-то даже предпочёл сторону врага, и в этом мне виделась логика: инстинкт самосохранения подсказывает нам изначально выбирать более сильную сторону.

Но тот факт, что я понимаю дезертиров, не значит, что я вижу оправдание их поступку.

Несмотря на причины, они навсегда останутся предателями в наших глазах.

— О чём задумалась? — спрашивает Лия.

Я провожу с ней много времени, даже если это совместное молчание и просмотр телевизора. Лие неуютно среди стражей. Она не пытается это скрыть и даже, наоборот, демонстрирует это при любом подходящем случае. Не специально, как мне кажется, а в качестве защитной реакции.

Но как же смешно наблюдать за тем, как от этого бесятся остальные!

— Да так, — отмахиваюсь я. — Ерунда.

Лия оглядывает моё лицо, прищурившись.

— Ну ладненько, — произносит она с некоей долей подозрения.

Откидывается обратно на спинку стула. Мы сидим в общей гостиной, которая, как и все помещения в штабе, после начала атак претерпела многочисленные изменения. Теперь здесь стоят три телевизора, которые обычно работают одновременно и показывают разные передачи по выбору смотрящих, разделившихся на группы. Мы с Лией присоединились к Марку, Тильде и Виоле, расположившимися на полу и с нескрываемым интересом следящими за интеллектуальной игрой, разворачивающейся на экране.

— Италия! — восклицает Тильда.

Марк рядом с ней добро улюлюкает. Виола согласно кивает.

— Что? — интересуюсь я.

— Страна, откуда родом тирамису, — отвечает Тильда, не оборачиваясь.

— Ненавижу тирамису, — заявляет Лия, морща нос. — Во всех мирах не сыскать десерта отвратительней.

— Я бы поспорил, — произносит Марк, оборачиваясь на Лию через плечо. — Ты была в Восточных землях? У них там подают такое пирожное в скорлупе птичьего яйца…

— Оливковый пудинг, — не отрывая взгляд от экрана и не давая Марку договорить, отвечает Лия. — Солёный и горький, с семечками такотума и прослойкой желе из лапарии. — Лия замолкает. Несколько секунд покусывает губу. — И всё равно лучше, чем тирамису.

— Не знаю, мне нравится, — Марк почему-то глядит на меня. Я пожимаю плечами, мол, понятия не имею, что за кошка пробежала между этим десертом и Лией.

— Да, я тоже люблю! — подключается Тильда с излишним энтузиазмом.

Марк дарит ей скромную улыбку, а через секунду снова смотрит на Лию. Это, в свою очередь, явно задевает Тильду. Стараясь вернуть внимание на себя, Тильда касается Маркова плеча:

— Помнишь, как мы летом ходили в кафе, где попробовали тирамису с какой-то особой начинкой?

— Ага, — бросает Марк. И сразу же задаёт свой вопрос, правда обращается всё также к Лие: — А какой твой любимый десерт?

— Тот, в рецепте которого есть пункт «Не твоё собачье дело».

Я хмыкаю. Марк грубость пропускает мимо ушей, лишь отворачивается обратно к экрану, при этом никак не показывая, что это могло его задеть.

— Какой он надоедливый, — шепчет Лия мне на ухо. — Ты сказала ему то, что я тебя просила?