Захотелось ей прежде, хоть издали, отца и мать повидать.

Отец в оградке запрягал в телегу коня, в поле выезжать собирался, а мать вынесла ему из избы корзинку с припасом и квас в лагуне. Постарела, усохла: не легкое, небось, из-за дочери переживанье досталось!

Еленка еле слезы сдержала, услышав материн голос:

— Что-то мне сегодня про дочку икнулось? Где-то она: жива ли, здорова ли? Провинились мы перед ней.

— А кто мог знать, что явится Советская власть и Фома Фомич при ней полиняет? — в оправданье ответил отец. — Доведись нынче Еленку просватать — никаких денег не взял бы, а отдал бы тому, за коего она сама согласится...

Показаться им она все-таки не насмелилась, нет нужды горя родителям добавлять; ведь не прежняя, и при виде ее не утешатся.

От родительского двора к подружке Ульяне всего-то дела — на другую сторону улицы перебежать.

Ульяна в огороде огурцы поливала.

Еленка велела ласке в траве затаиться, а сама спряталась в огуречной ботве и оттуда окликнула:

— Уля! Улька!

Та поставила в борозду ведро с водой, заоглядывалась:

— Неужто Еленка! А где же ты?

— Тут я, рядом! Наклонись-ко над грядкой, да не пугайся!

А все ж таки Ульяна отшатнулась, когда раздвинула руками ботву.

— То ли ты заколдована? Фома Фомич всех уверял, будто тебя черти похитили...

— Когда выйдет срок, расскажу, как это случилось, — пообещала Еленка. — А покуда молчи, про меня слова не оброни, не то Фома Фомич меня со свету сживет.

— Он и сам-то не знает, как уцелеть! — засмеялась Ульяна. — Новая власть ему не к душе пришлась.

— Что ли другой урядник приехал?

— Ни урядника, ни старшины уже нету! Сами мужики теперь управляются. А за главного у них Федьша-матрос.

— Не Вдовин ли?

— Он самый. Теперь он Большевиком прозывается. Помнишь, поди, сколь он парень удалой?

Еще бы Еленке не помнить. Бывало, заглядывалась на него. Приезжал он как-то с войны домой на побывку, и тогда всех девок обворожил. В бескозырке да в морской тельняшке, да не в пример другим парням разговорчивый, не раз и не два снился Еленке во сне.

Расспрашивать про него дальше не стала.

— Ну, а со Спирькой-то, как у тебя?

Ульяна нахмурилась.

— Все так же! Насмешничает. Я уж перестала на игрища ходить.

— Отступилась?

— Поневоле пришлось! Другие девки нарядные, а я завсегда в старой кофте. Вот Федьша-матрос посулил отцу у Фомы Фомича плодородную землю, что рядом с Баской поляной, отнять и нам передать. Может, поправимся, выйдем из крайней нужды, я хоть приданое себе заведу, но ведь Спирька все равно не посватает...

Юбка на ней из холста домотканого, ситцевая кофта в заплатках, ноги босые. Одна краса — девичья коса ниже пояса.

Развязала Еленка свой узелок, кружева подала.

— Возьми-ко примерь!

Ульяна к ним еле притронулась.

— Ой, ой! Не замарать бы! Где это ты такие достала? Диво-дивное!

— Они не маркие, долговекие, — пояснила Еленка. — Над ними я сама потрудилась, тебе в подаренье.

— Ой, а чем же я тебе отплачу? — разволновалась Ульяна. — Да ведь со стыда сгорю, люди заохают, если экое диво со старой кофтой надену!

— Умей сама за себя постоять, — сказала Еленка, — не то станешь вроде меня, ростом с мизинчик.

Все ж таки навелила ей кружева. Надела их Ульяна, вместо зеркала в ведро с водой посмотрелась и чуть слышно промолвила:

— Неужто это я?

Даже Еленка своим глазам не поверила, сколь подружка переменилась. Засияла вся. Румянцем покрылась. Милой милее, светлого дня светлее. Хоть сейчас ее бери — и под венец веди!

Недаром Спирька Кожавин остолбенел, когда, проходя мимо огорода проулком, Ульяну увидел. В иную пору бросил бы ей в обиду насмешку, а на этот раз прислонился к пряслу и оторваться не мог.

Обернулась Ульяна, но и бровью не повела.

— Ступай, куда шел! Не то возьму коромысло, огрею тебя по спине, так будешь знать наперед, сколь горько обиды сносить! Нечего торчать возле нашего прясла!

— Дозволь слово молвить!

Не запосвистывал, как прежде бывало, не сдвинул картуз на затылок, а тихо и мирно повинился перед Ульяной, дескать, озорничал по дурости, заране не догадался, что такой, как она завлекательной, по всей округе днем с огнем не сыскать.

— Пришлю сватов, не отказывай!

Покуда они меж собой сладятся, Еленка дожидаться не стала и под вечер вернулась к старику Луговику на Баскую поляну.

С той поры напала на нее забота-тревога. Вздумалось про Федьшу-матроса. Ежели-де он у Фомы Фомича пашню отымет, тот со зла может его порешить. Такого-то парня!

Этой тревогой перед Луговиком не открылась, посовестилась признаться, сколь ей дорог Федьша-матрос, зато за новые кружева принялась.

По старому обычаю, девки своим ухажерам кисеты для табака и платочки дарили. Иные делали с гарусной вышивкой, с бисером, а иные с кружевными оборками.

Еленка не надеялась когда-нибудь в своем прежнем виде повстречаться с Федьшей-матросом, а уж тем более назвать его своим женихом. Положилась на подружку Ульяну. Та передаст подарок, как бы в благодарность от своей семьи.

С тем и задумала сплести из семерик-травы кружевной платок.

Начала первый узор с приговоркой:

— Как сказка, плетись мое кружево: быль с небылью вместе! Злую руку прочь отведи, от увечья спаси, от разной хвори обереги!

Проговорила это негромко, но слова до Луговика донеслись.

Добрый старик от себя добавил:

— Так сбудется! На то моя воля!

Уж чего-чего только не было в узорах на этом платке в подаренье Федьше-матросу. Прямо взглянешь — дуб вековой, за ним небо полуденное. Влево повернешь — зимний куржак на деревьях. Вправо — все поле белыми цветками осыпано. В пору зажмуриться и стоять так, долго стоять.

В то утро, когда Еленка собралась снова в деревню передать платочек для Федьши, на Баской поляне Фома Фомич появился. За ним Фотька из кустарника вышел. Остановились они на опушке, вблизи от пенька, где Луговик проживал. Огляделись вокруг. Еленка напугалась, дескать, не ее ли они тут разыскивают, и притаилась в траве. А вскоре услышала:

— Дальше этого места к моей пашне Федьша-матрос не пройдет! Не допущу! Ты сзади на него налетай, а я спереди встречу...

Фотька забоялся, захныкал. Фома Фомич ему кулаком пригрозил:

— Не смей перечить!

У Еленки аж в глазах затуманило. Не успела с платком-то! Сгубят они Федьшу-матроса, а она не в силах даже в малости оказать ему помощь. Хотела закричать, хоть голосом его остеречь и тоже промедлила. Вот он, Федьша-то, уж на поляну вышел, грудь нараспашку, тельняшка видна, бескозырка лихо сдвинута набок. Вот уж и Фома Фомич на него топором замахнулся.

Без ума, без памяти кинулась она между ними и так-то ли закричала на Фому Фомича, что тот оробел, топор выронил. Фотька сбежал, а с ней самой-то снова чудо случилось: прежний вид обрела.

Той же осенью Еленка и Федьша-матрос справили свадьбу.

А Фома Фомич долго икал, так его страхом пронзило.

У снежной бабы, коя каждую зиму сугробы наметает, велит в избах печи топить, без пимов и шубы на улицу не выходить, было пятеро дочерей и парней: Сиверко да Буран, Пурга да Метелица и еще младшая дочь — Серебрянка.

Снежная баба наготовит снегов, по всем полям и лесам накидает, а Буран с Пургой почнут ими играть, вверх бросать — белого свету не видно.

Потом, после них, Метелица низко стелется, гонит снега, пути-дороги заметает, бугры оголяет. Сиверко по ночам в окошки стучит, в трубах воет и уж так-то морозит, навстречу не попадайся!

А напоследок Серебрянка на стеклах в окошках узоры наводит, леса, избы, заборы куржаком одевает, сугробы серебром осыпает — это чтобы и у зимы, как у лета, была своя красота.

Посреди парней и дочерей Снежной бабы Серебрянка — самая приветная к людям.

После зазимья, когда потекут талые воды, уходит Снежная баба со всем семейством в холодные края, где наши Уральские горы кончаются.