На ту беду и солнышко в этот день палило нещадно. От нагретой земли, да на ветру начал Якуня усыхать. И вот уже облик свой потерял. Ни отец, ни мать не признали бы в нем своего родимого. Катится по ветру какая-то сухая трава — шар травяной, где-нибудь за кустик зацепится и снова несет его и несет по степи, будто и сама земля не желает его приютить.

Перекати-поле такая трава называется. А у нас в деревне ее Якуней-Ваней зовут. И бездельников, хвастунов, кои зря по белу свету шатаются, презирают:

— Э, да что с ним толковать: он ведь Якуни-Вани не лучше!

Стоит на взгорке сруб, за срубом дуб, за дубом течет речка, за речкой сложена печка, из трубы дым валит, там баба-бесовка кашу варит, каша духовита, маслом полита.

Хотел Егор бесовку от печки турнуть, варево выбросить, покуда кто-нибудь из деревенских его не попробовал, но проснулся и про себя подивился:

— С чего это такое привиделось?

Было у него прозвище — Синегор.

В малолетстве нашли его лесорубы на Синей горе, подле медвежьей берлоги. То ли медведица его у кого-то похитила, то ли он сам заблудился и у нее приютился — никто толком не знал.

Егором-то его нарекла и взрастила Авдотья-Старая дева. Провела она свою жизнь в одиночестве, как пустоцвет. А парнишко ей утеху составил. Мамой стал звать. По домашности управлялся. Грубого слова никогда не говаривал.

Про свой сон он ей рассказал.

Авдотья обдумала и нашла:

— Наверно, тебе жениться пора!

Попробовал он себе невесту сыскать, да на подходящую никак не мог натакаться. Шибко был телом велик: в избе головой потолок доставал, в двери еле проталкивался. Руки — ручищи, ноги — ножищи, по земле идет, как молотом бьет. Пятерых парней, с ним одногодков, в один раз перебарывал.

У соседа избешка разваливалась. Семейство большое, детишек семеро по лавкам, все мал-мала меньше. Сам-то Кузьма Данилыч недоедал, недопивал, а с нуждой не мог справиться.

Егор на себе из лесу бревен натаскал, заново его избешку отстроил, новые окошки вставил и даже спасибо не принял:

— Коль могу! Ведь совестно без пользы силу иметь!

У Феклы Спиридоновны, вдовой бабы, с избы ветром крышу снесло. Соседи сбежались: ой, беда-то какая! Изба без крыши одинаково, что мужик лысый без шапки. А Егор молча взял крышу на плечи и обратно на место поставил.

Иной при этакой силе стал бы нравный, как петух-забияка: всех побью, всех заклюю!

Егор был смирный, хоть в телегу его запрягай. Не злился, не сердился, обид не таил.

— А пошто надо зло иметь? Ведь все люди хорошие! — говаривал он. — В миру жить способнее!

Один раз парни меж собой сговорились над ним надсмеяться.

— Слышь, Егор! Должно лесной бес в деревню повадился. По ночам, в темноте, по улице блудит. Даже боязно со двора выходить. Помоги его изловить!

— А может, это вор промышляет?

— Нет, бес страхилат, весь в шерсти!

— Ладно, я подкараулю его, потом вам предоставлю, сами наподдавайте ему под бока, — согласился Егор.

Две ночи скрытно сидел в проулке, по дороге на озеро, держал мешок наготове. На третью ночь заприметил: кто-то идет, ногами по земле стукотит. Не мужик и не баба. То ли тулуп на нем, то ли шкура такая!

Выскочил Егор, сгреб беса в охапку, затолкал в мешок, кинул на плечи, сколь тот ни брыкался.

На поверку, в мешке-то не бес, а поп оказался. Завел поп привычку купаться в озере по ночам, чтобы в голом виде себя никому не оказывать.

Обругал он Егора всяко, а тот ему попросту молвил:

— В темноте попа от беса не отличить. Моли бога, что целым остался!

— Обожди, я тебе отквитаю, найдешь невесту, так помелом обвенчаю, — того пуще взъярился поп.

Был Егору уже третий десяток годов на исходе, а он все еще холостяжничал. Все девки-невесты супроть него маломерки; хоть на ладонь сади, хоть в карман клади. Нашлась одна справная, рослая, Настя, Прохора Митрича внучка, да покуда Егор собирался посвататься, она с другим повенчалась. Дочери пимоката Парамона Антоныча Парушка и Устя сами напрашивались, но обе были нескладные. У Варьки Репиной прозвище было вслух сказать невозможно. А Симка Моргунова при виде сватов в чулан закрылась и оттуда сказала:

— Не пойду за Егоршу! Он эвон какой: за один раз горшок каши съедает, не считая похлебки, картошки жареной и вареной, десятка яиц, крынки молока, калачей и шанег, да сверх всего запивает ковшиком хлебного квасу. Только и буду знать, что день-денски варить, стряпать и на стол подавать.

Засобирался Егор в соседней деревне приглядеться к невестам, но как раз на ту пору к Митрофану Поливанову гостья приехала. По виду не молода — не стара, не урод — не красавица и не богато одета, как простая деревенская баба в будние дни. Только глаза были у нее колдовские: левый с багрецом, со светлинкой, а правый — омут глубокий, поди знай, чего в нем таится!

Поливанов жил в каменном доме на три горницы, в простенках — зеркала, на полах ковры, а вместе с батраками пустые щи хлебал, спал на голых полатях.

Зато гостью поселил в большой горнице, на кровать три пуховика постелил, на стол поставил серебряный самовар, прислуге велел наготовить пирогов с груздями и с ягодами да всех домашних строго предупредил:

— Чтобы никто не смел ее прогневить!

Деревенские мужики при встрече с ней отворачивались, дескать, неизвестно чего у нее на уме. Догадливые бабы по-своему рассудили:

— Да она всего лишь прикидывается экой простушкой...

Девок страх обуял:

— Может, эта чертовка жениха себе ищет?

Устя, хоть и не надеялась за Егора просвататься, пуще всех взволновалась, когда в воскресный вечер приезжая на игрище появилась.

Пришла будто бы поглядеть, как парни с девками пляшут кадриль, а сама зырк туда, зырк сюда — и углядела Егора.

Тот взял двух девок, посадил их, как на лавочку, на плечи к себе и давай с ними кружиться. Девки хохотали, визжали, шлепали его ладонями: иной парень изнемог бы от тяжести, а Егор даже не употел.

И Устя тоже хотела с Егором в одном кругу поиграть, но приезжая опередила, незвано-непрошено вышла вперед, подбоченилась, подолом вильнула и в Егора вонзила глаза:

— Спробуй меня закружить!

Егор топнул ногой — сапоги тяжелы, пустился вприсядку — коленки не гнутся. А приезжая под гармонь так-то взвилась, столь лихо принялась каблуками дробить — траву луговую всю истоптала. Егор, как вкопанный, с места не двинулся. У гармониста гармонь порвалась. Девки с парнями в стороны разбежались. Устя кинулась к Егору на выручку.

— Ой, прикрой ладонью лицо, не гляди на нее!

Та оттолкнула Устю и сказала Егору:

— Проводи меня до дому, молодец!

Он пошел за ней, как смирный конь за хозяйкой.

Бросилась Устя вдогонку:

— Егорушко, не ходи! Беда приключится!

Мимо пролетело, края уха не задело. Егор на нее даже не оглянулся.

Прежде Устя свою любовь к Егору утаивала, а как почуяла беду, поспешила к старику Шабале.

— Не поможешь ли, дедушко, разгадать: кто такая гостья у Поливанова и чего она здесь затевает?

Шабала на оба уха глухой, на оба глаза полуслепой.

Еле до его ума достучалась.

Дед час молчал, бороду теребил, память ворошил.

— Знать не знаю, как ее звать-величать, а в народе зовется Поживой. Солжет — не мигнет, обманет — от стыда не потупится, чужим куском не подавится. Поливанов смолоду ее привечает, как родну сестру-заединщицу.

Больше Устя от него ничего не добилась. Но с его слов поняла: неспроста эта баба на Егора позарилась!

Тем временем Пожива заманила Егора к себе. В горнице усадила за стол, из серебряного самовара чаю налила, пирогами попотчевала.

Он перед ней совсем растерялся: второпях губы горячим чаем обжег, тарелку с пирогом опрокинул, сапожищем пол продавил.

— Такого силача, как ты, я уж давно ищу, — призналась Пожива. — Найдется ли дело, кое ты не мог бы исполнить?

— Если оно не во вред, — промолвил Егор.