У Якуни ни разу в носу не свербило, что родители этак изводятся. Удочку на плечо — и айда-пошел на рыбалку. Цельный день на берегу реки проваландается, пескаришек для кошки наловит, а вечером картуз набекрень, гарусным пояском подпояшется, сапоги дегтем смажет и — на гулянку: улица, расступись, встречные отойдите в сторонку — Якуня идет!..

Девки на него немало заглядывались: парень справный на вид, чубатый, глазастый и на язык востер. Привечали его, навеличивали:

— Яков Иваныч, милости просим, кадриль станцевать...

Другим парням это было досадно, так они и прозвали его Якуней-Ваней, будто он недоумок.

Про него же и частушку-повертушку сложили:

Всего-то один-разъединственный раз попросил его Иван Пантелеич:

— Якунюшка, пособи-ко мне перетаскать мешки с зерном из амбара на мельницу. Чего-то у меня поясницу ломит, должно надсадился.

Тот и наработал ему: один мешок в пруд уронил, из другого мешка все зерно на землю просыпал.

Устинья прибежала, поохала и сама принялась мужику помогать.

Огорчился тогда Иван Пантелеич, малость на него поругался, а вскоре, лишь бы сына удобрить, годовалую телушку продал и для него гармонь-тальянку купил.

Попиликал на ней Якуня, но терпенья не хватило — голимая маята! Поставил гармонь в чулан и больше в руки не брал.

Соседские бабы не раз Устинье пеняли:

— Не кормилец он у вас, не поилец! Уж на голову выше отца и усы отрастил, а даже палки не переломил.

— Пусть нагуляется досыта! — находилась ответить Устинья. — Нам в жизни вольности не досталось, все нужда и нужда, а ему того не хотим.

И мельнику подле пруда Якуня глаза намозолил. Подошел тот к нему улов посмотреть, увидел в ведерке трех пескаришек, поусмехался и начал выспрашивать:

— Отчего рыба не ловится?

— Поди-ко, я знаю, — молвил Якуня.

— Может, место не гоже?

— Откудов мне знать?

— Да ты умеешь ли что-нибудь делать?

— В платок умею сморкаться!

— И все?

— Больше ни в чем не нуждаюсь!

— Значит, только в пруду воду мутишь да небо коптишь, — осердился мельник. — Живо ступай отсюда, не маячь тут, не то удочку отберу!

Согнал его с привычного места, а найти новое, где бы рыбешка клевала и комары не кусались, опять у Якуни не хватило терпенья. Забросил он удочку на сеновал и попусту начал слоняться: в огороде у огуречной гряды посидит, за воротами двора на скамейке позевает от скуки, то на крышу сарайки взберется и там полежит, то вдоль улицы прогуляется, еле-еле день скоротает. Даже на безделье у него терпежу не нашлось.

И надумал он в поле ветер поймать. В то лето ветренно было, березы гнуло, зрелые хлеба стали полеглыми, на покосах стога сена разметывало, деревенские мужики уж всяко испроклинали экую непогоду. От того и накатила на Якуню блажь: уж какое-никакое занятие, но будет чем время занять!

Взял он порожний мешок, нашел в поле большую елань подальше от леса и тут, на просторе, поставил мешок на распялку.

А ветер Сиверко еще с утра бушевал: в березняке наломал сухостою, с полевой избушки крышу сорвал и свистел по-разбойничьи.

Порожний мешок, как пузырь, сразу вздуло. Кинулся Якуня его устье веревочкой завязать, чтобы из ловушки ветер не выпустить, а тот через мешковину утек.

Всяко исхитрялся Якуня, но ветер в мешок не ловился. Иной бы этак-то потешил себя и перестал гоняться за ним, но у Якуни вдруг самомнение взыграло. Встал он супроть Сиверка, кулаком погрозил и похвастался:

— Я не я, коль не одолею тебя!

Только промолвил, в ту же пору с холодной стороны поднялась черная туча, во все стороны начала расползаться. И появился посередь нее старик-великан: космы седые растрепаны, лохматые брови над глазами нависли, бородой можно большущее поле накрыть.

Это сам Сиверко себя оказал.

— Ах ты, шатун-болтун! — загремел он с вышины. — Как посмел похваляться и на меня посыкаться? У тебя же ни на что толку нет!

Якуня хоть и струсил, но виду на то не подал, этак вот подбоченился, сдвинул свой картуз набекрень, как ухарь-молодец.

— И ты шибко не задавайся! Поймаю, да зауздаю и стану на тебе по полям гонять...

Кабы надумал сказать: так, мол, и так, хочу, мол, мельницу ветряную построить и ты-де понадобишься ее крылья вертеть, в этом случае не осердил бы старика, тот, может, и не отказал бы, ведь все равно сила у него зазря пропадает, а этакую обиду Сиверко не перенес.

— Хо! Хо! Хо! — загремел он опять, с краю до краю черной тучи молнии засверкали, на землю снежная крупка просыпалась. — Хо! Хо! Покатаю я тебя, только уж не так, как ты пожелал...

Сгреб парня за шиворот, выше леса поднял и понес его, поволок невесть куда: над озерами, над болотами, над горами синими, над степями безводными. Ладно, что на голые камни не сбросил, в реке не утопил, а опустил на каком-то пустыре, да напоследок поддал под зад, свистнул и взвился вверх, по небу тучи гонять.

Долго катился Якуня кубарем по пустому полю, покуда не зацепился за колючий куст.

Уж так-то ли его закрутило и завертело — еле опамятовался, с трудом в свой разум вошел. Огляделся по сторонам — степь, степь и степь, конца краю нет. Совсем безлюдное, одичалое место. Даже никаких птиц не видать.

И уж вечереть начинало, вот-вот ночь упадет. Солнышко скатилось с неба. В легкой одеже, да на стылом ветру, да натощак стало зябко.

Скорчился Якуня на земле, чуток обогрелся, а никак не мог вздумать, как себя из беды выручить?

Дома-то, в эту пору, уж лежал бы на теплых полатях, да гладил бы ладонью сытое брюхо, не то смотрел бы дивные сны, но тут за всю ночь глаз не сомкнул.

А Сиверко отбушевался, и тихо стало в степи, будто вся она укрылась черным пологом, примолкла после дневной маяты.

На рассвете пал на землю промозглый туман. В нем Якуня совсем растерялся. Иной бы хоть побегал, размялся бы для обогрева, а у него толку на то не нашлось. Скрючился, сгорбился и с места не сдвинулся.

Поблизости от него суслик выбежал из норы. Встал на задние лапки, испугался при виде Якуни и юркнул в нору обратно.

Когда совсем развиднелось, солнышко разогнало туман, даль прояснилась: нигде ни деревца, ни жилья, ни проезжей дороги. И голодное брюхо ворчало: ур, да ур, давай-де хоть травы, что ли, не то весь иссохнешь! Попробовал Якуня полынь пожевать и сразу скривился: горечь голимая! Не догадался подальше отойти, где было полно вишняку. Полевой вишни наелся бы досыта. Не доводилось ведь ягодничать, мать на тарелке готовую подавала: «Ешь, Якунюшка, на здоровье!» Ну, голод еще можно было стерпеть, а как солнышко начало припекать, испить воды захотелось. Дома-то из кадушки ковшиком воду не брал, ублажался квасом ядреным. Нужда и заставила двинуться в путь. С версту прошел и натакался на неглубокий колодец. Внизу вода свежая, но достать ее мудрено, в ладошки не зачерпнуть. Скинул бы Якуня с головы картуз, наклонился бы пониже и достал бы воды, не то из репейного листа свернул бы черпак, а у него и на это толку не нашлось. Опустил он руку в колодец, потом мокрые пальцы обсосал и отправился дальше. Без пути, без дороги, наобум, куда ноги приведут.

Встречный ветер уже начал крепчать, черные тучи снова собирались на небе. Тут бы в самый раз обратиться к Сиверку: так, мол, и так, не гневайся на меня, обмолвился-де невольно и зря тебя изобидел, о чем сожалею; доставь меня обратно домой! Доброе слово завсегда отклик получит. А Якуня снова Сиверка обругал:

— Эй ты, Холодило паршивое! Обожди, я еще удумаю, как с тобой поквитаться! Погоняю верхом на тебе, да еще кнутиком по бокам настегаю!

Того пуще старика изобидел. Тот и напустил на степь ураган. Снова Якуню согнуло. Сам не свой покатился он кубарем по бугоркам и овражкам. То в одну сторону, то в другую, то на одном месте покрутит, да вверх подбросит. Всего истрепало. Одежонка, коя была на нем, в клочья порвалась. Картуз потерялся. От сапог отлетели подметки.