– Ну хорошо, – тут Маша улыбнулась, слегка подалась вперед и грудью навалилась на разделявший их стол, – расскажите немного о вашем шкафе. У него есть какая-то история?

Игорь молчал и даже немного отвернулся в сторону. Маша замерла, боясь спугнуть.

– Я выкинуть его хочу, но не могу, – сказал наконец Игорь. – Думаю, хоть бы потерялся тут, у вас. Или разбился бы при перевозке.

– Почему же? – осторожно шепнула Маша. – Что с этим шкафом?

– В нем мама моя умерла. – Игорь помолчал немного и продолжил: – Грабитель убил. Залез в квартиру, стал рыться в вещах. Не много забрал, даже деньги не все успел найти, хотя она их особо и не прятала. И тут она вернулась. Он залез в шкаф, надеялся, что не заметит, а она как раз к шкафу пошла. Открыла дверцу, и тут он… И она… И прямо в шкаф упала. Там ее нашли. В шкафу.

Маша опять не сказала ни слова, намеренно не сказала, чтобы Игорь запомнил об этом разговоре как можно меньше и думал, что не сообщил ей никаких подробностей. Потом стала копать, задействовала связи с журналистами криминальной хроники и с полицией, осторожно поговорила с соседями. После написала Константину текст.

Настя пересмотрела разговор Константина и Игоря. Две фигуры смутно темнели за декорациями, куда не проникал свет прожекторов со съемочной площадки.

Настя нервничала, пытаясь понять, не испортили ли сюжет при съемке. Она знала, что правдивая история, пропущенная через экран, выглядит неправдоподобно, а талантливо сделанная ложь, напротив, приобретает звучную убедительность правды.

– …вижу, дверь открывается… – шептал владельцу шкафа Константин. Благодаря шепоту интонации сглаживались и фальши почти не было слышно. – Потом – раз, раз… Будто две молнии. Сталью, серебром сверкнуло… Кровь… Падение… Мягкое. На одежду – и вниз. Еще страх вижу.

– У мамы? – хрипло спросил Игорь.

– Нет, – ответил Константин, его голос был мягок. – Она не успела понять, что произошло. Грабитель испугался. Вылетел из квартиры. Потом ярость… Ваша ярость. Та отметина на шкафу – это же вы. Вы хотели уничтожить его, но потом рука не поднялась…

– Не поднялась. Шкаф был ей дорог.

– Бабушкин. Начало века.

– Откуда вы… Как вы… Я же не говорил ни про щепку, ни про нож. Никому не говорил. Черт, я не знаю, что с этим делать!

– Я не думаю, что вам стоит казнить себя, и уж тем более нельзя винить шкаф, понимаете? Он видел несколько поколений вашей семьи, он хранит семейный дух. Он принял вашу маму, сделал ее кончину безболезненной. Он – ваша память. Знаете, некоторые люди просто выбрасывают из памяти все плохое. Но фокус в том, что вместе с плохим стирается и хорошее. Оно того не стоит. Берегите память о вашей маме. Заберите шкаф домой.

Настя пересмотрела эпизод несколько раз, потом прикрыла глаза и вспомнила красивое лицо Мельника. По телу ее прошла сладкая дрожь, Настя закусила губу. Потом повернулась к Гане и, пытаясь оправдать волнение, сказала:

– Вот для этого мы и работаем. Да, пусть нам приходится создавать иллюзию. Но ради этих глаз, ради того, чтобы человек сбросил груз с души, чтобы мог пережить то страшное, что с ним произошло, – ради этого стоит жить.

Ганя улыбнулся и кивнул. Он нравился ей и за эту молчаливую поддержку, и за то, что в конце концов не стал сопротивляться и оставил Мельника в проекте.

– Ты сегодня едешь ко мне? – спросила Настя.

– Еду, – ответил Ганя.

Он был действительно нужен ей, потому что Мельник затягивал ее, словно омут под мельничным колесом.

Саша получила свои способности по наследству от прабабушки. Об этом она рассказала Мельнику в тот год, когда познакомилась с ним.

– Она потеряла рассудок, – говорила Саша, – потому что помогала людям. Так что я знала, что со мной когда-нибудь тоже случится что-то в этом роде.

До того как Саша заболела, Мельник не хотел в это верить. Он смотрел в ясные Сашины глаза, меняющие цвет вместе с небом: то темно-голубые, то холодно-серые, – и не видел в них ни следа приближающейся тьмы. И все же Мельника пугало то, с какой исступленностью и самоотдачей Саша отзывалась на человеческую беду, бросалась помогать, разматывала длинные полотна шелка, разводила краски, раскладывала воображаемые кисти и писала, писала людям избавление от горя. Она словно звала к себе болезнь, словно хотела убедиться в том, что скоро придут дни боли и беспомощности. Хотела погрузиться в них быстрее, чтобы не бояться больше их приближения.

Первой болезнь почувствовала Черепашка. Однажды утром она не пришла есть и отказалась от воды. Она сидела на подоконнике, апатичная и вялая, ее нос был сухим и касался белой растрескавшейся краски. Потом кошке стало хуже. Она встала на слабые, негнущиеся лапы и начала бесцельно бродить по квартире. Ее трехцветная голова болталась из стороны в сторону. Мельник никогда не задумывался о том, что у кошек может болеть голова, он не знал, что это так пугающе выглядит.

Черепашка молчала. Рот кошки был открыт, словно она хотела жалобно мяукнуть, но не было слышно ни звука. Пройдя от одного угла комнаты до другого, она садилась, поднимала лапу и начинала царапать голову, будто пыталась достать из нее то, что болит. Отчаявшись, выпускала когти, и на бело-рыже-черной шерсти проступали бурые капельки крови.

Мельник был там в тот день. Поняв, что происходит, Саша бросилась к кошке, потом села на кровать, закрыла глаза. Мельник знал, что она будет рисовать, и стал смотреть: он мог видеть ее воображаемые краски.

Саша брызнула на ткань черным, потом рыжим. Шелк вздрогнул раз и другой. Черепашка замерла, наклонила голову, прислушиваясь к тому, что будет происходить, но не произошло ничего. Шелк вздрогнул третий раз, хотя не было ни брызг, ни касания кистью, и пятна исчезли. Вместо них возникло сердце, густо, мясисто-красное, с темными линиями артерий и вен. Сердце висело на грубых шнурках, растянутое внутри деревянной рамы, тоже написанной на шелке. Шнурки казались прочными, но над ними легкой дымкой клубился пушок верхних, чуть растрепавшихся волокон. Перетершихся волокон становилось все больше и больше. Плотные у основания шнурки внезапно истончались к серединам и начинали походить на песочные часы с вытянутым болотно-серым перешейком. Время в них стремительно текло к концу.

Шнурки оборвались, сердце стремительно рухнуло вниз.

Саша не испугалась. Она приняла падение с благодарностью. Ей хотелось, чтобы все кончилось раз и навсегда – и не было бы больше человеческих несчастий, которые она брала на себя и которые, будто чрезмерную ношу, не могла нести. И чтобы Мельника больше не было. Но он был, видел ее сердце и то, как, пошатнувшись, она упала на кровать. Мельник позвал Риту.

Рита дочь не отпустила. До приезда скорой она держала Сашу за руку и непрерывно звала: приказывала, просила, убеждала, умоляла, пела и даже смеялась. Голос мамы остановил падение болезненно и резко, будто страховочный трос. Саша пыталась отделаться от него, но отцепиться не могла и висела между небом и землей, потерянная и испуганная, пока по венам ее не потекло к сердцу лекарство.

Мельник думал, что больше не сможет найти ту замечательную забегаловку, но, как ни странно, она оказалась на месте. Он сел за тот же столик и заказал тот же завтрак.

В кафе снова не было ни одного посетителя, но Александра подошла к нему не сразу: она не находила нужным суетиться только из-за того, что Мельник – ее единственный клиент. Она принесла ему яичницу, блины, большую чашку горячего чая, и Мельник отметил, что Александра изменилась: выщипала жесткие темные волоски с подбородка и, пожалуй, воспользовалась пудрой, чтобы лицо ее не блестело. Переставляя тарелки и чашку с подноса на стол, она даже слегка улыбалась, но Мельник сделал вид, что ничего не заметил, чтобы не смущать ее.

– Спасибо. Мне у вас нравится, я буду заходить часто, – сказал он, стараясь звучать серьезно.