– Где, по его словам, находится тело?

– Зарыто в песок… Он говорил, что рядом какой-то синий сарай. Это на том берегу, который далеко от шоссе. Напротив – крохотный островок.

– Примет негусто. Долго можно копать. Вы уверены, что он не выдумывает?

– Мне показалось, что нет. Он заметно нервничал. Правда, говорил бессвязно, и я не все понял.

– Почему он пришел к вам?

– Что?

– Почему он пришел именно к вам? Вы часто разговаривали? Он делился с вами чем-то до этого?

– Нет. Я не знаю, почему он решил поделиться этим со мной. Может быть, это потому, что мы проходили Ионеско, говорили об одиночестве и о смерти.

– Понятно… Понятно… Имени девушки, значит, не знаете?

– Нет, он не сказал.

– Как это произошло? Он говорил?

– Да, говорил. Они жарили шашлыки – там, в лесу, шагах в тридцати от берега должны быть кострище и кирпичи, – а потом он разозлился, я не понял, из-за чего. Он что-то говорил про маски. Разозлился и ударил ее шампуром. Кажется, не один раз.

– Не говорил, куда дел шампур?

– Не говорил. Может быть, так и валяется где-то рядом с кострищем. Я не знаю.

– Понятно… Что ж, можете идти. Если вы будете нужны, мы с вами свяжемся, Вячеслав Станиславович.

– Но вы что-то сделаете?

– Не беспокойтесь. Идите. Оставьте это нам.

На следующий день Бойко пришел в университет. Он был спокоен и собран, разговаривал и даже шутил. «Что ж, – подумал Мельник, – значит, решение было неверным.

Придется держать его мысли в кулаке и ждать, когда он слетит с катушек. И пусть это кончится тем, чем кончится».

Но после обеда появилась полиция. Мельник видел арест глазами Бойко и чувствовал его ужас. Тело было найдено, вина Бойко могла быть доказана: полиция обнаружила шампур с отпечатками его пальцев и кровью девушки. Мельник ушел из головы Бойко и почувствовал облегчение. Чужой разум, притуплявший его чувства на протяжении нескольких дней, тяготил его, словно был ядром на ноге каторжанина.

Саша стояла у окна и смотрела на улицу. Она всегда была маленькой и хрупкой, но за последнее время похудела еще больше. Руки ее стали почти прозрачными, плечи – острыми, как у подростка. Волосы у Саши были длинные и невесомые, как легчайший шелк. От природы они обладали тем невзрачным светло-русым цветом, который большинство женщин предпочитает сменить, но Саша никогда их не перекрашивала.

Черты ее лица были невыразительны, полустерты и будто размыты – Мельник знал их наизусть, ей не было нужды оборачиваться. Он хорошо помнил небольшой аккуратный нос, невысокий лоб с едва заметными дымчатыми бровями, бледные губы, не узкие, но и не пухлые, и светло-серые глаза того неясного цвета, какого бывает осенью затянутое облаками небо.

На ней было узкое платье стального цвета, перехваченное по талии тонким поясом, и благодаря платью и своей болезненной худобе Саша казалось иглой, воткнутой в плотное пространство комнаты как в игольницу – чтобы не потерялась.

Одна ее рука касалась заброшенной деревянной рамы для росписи по шелку. До болезни Саша часто рисовала, а теперь тяжелый запах резинового клея, прежде такой отчетливый, выветрился из комнаты. Другой рукой Саша рассеянно поглаживала Черепашку, сидевшую на окне. Кошка выглядела плохо. Ее трехцветная шерсть потеряла свой блеск и торчала клоками, голова была безвольно опущена, хвост свисал с подоконника, как флаг в безветренную погоду. На прикосновения невесомой хозяйской руки Черепашка почти не реагировала.

– Я думал о тебе, – сказал Мельник.

Саша не ответила. За окном волновались, как море, тонкие плети березы, и комнату заполнял нежный, золотисто-зеленый свет. В этих отсветах Саша казалась ненастоящей, нездешней и очень далекой.

Раньше она радовалась приходу Мельника. Он тогда был холоден, избегал объятий и откровенных взглядов, изо всех сил старался держаться от Саши подальше, но совсем не видеть ее не мог.

Мельник очень долго не хотел признаваться себе в том, что любит ее. Это продолжалось до тех пор, пока врач не сказал им, что шансов на выздоровление мало, и ему стало страшно. Мысль о жизни, в которой нет Саши, причинила ему невыносимую боль.

В тот день, когда ей сделали первую операцию на сердце, Мельник долго не мог заснуть, а когда погрузился наконец в тяжелую полудремоту, из которой то и дело выныривал в холодную пасмурную реальность, увидел сон. Во сне он был в операционной, и Саша лежала там, как будто уже очнулась от наркоза. Мельник видел начало бордового шва, уходящего под больничную рубашку у нее на груди. Он подошел и взял ее за руку. Рука оказалась ледяной, потому что в операционной было холодно. Иней застыл на высоких медицинских шкафах, на кафельной плитке, покрывающей стены, на огромном операционном светильнике, на блестящих хирургических инструментах, которые лежали в белом, изогнутом, как почка, лотке. Мельник поднял ее руку к своему лицу, чтобы согреть дыханием, и случайно коснулся губами прохладной Сашиной ладони. Он проснулся, все еще ощущая аромат ее кожи, и впервые в жизни понял, что хочет дотронуться до нее.

Но было поздно. Саша погрузилась в безразличие и, кажется, приняла болезнь как должное. Теперь она не ждала его прикосновений.

– Твои родители говорят, ты отказываешься от повторной операции, – сказал Мельник. – Почему?

– А есть ли в ней смысл?

Саша слегка повернула голову, так что теперь Мельник мог видеть ее щеку и край глаза.

– Почему нет?

– Ты же знаешь, что будет, если мне станет лучше, правда?

Он действительно знал. Она бы снова истратила себя.

От бабушки Саше досталась удивительная способность влиять на чужие судьбы. Распорядиться этой способностью можно было по-разному.

Можно было сделать вид, что ее вовсе нет, и жить жизнью обычного человека – и Мельник предпочитал поступать именно так.

Можно было спасать людей – такой выбор сделала Саша. Но если Мельник был опасен для других, то она была опасна для себя. Каждый раз, когда она переписывала чью-то жизнь, ей становилось чуть хуже. Сашина бабушка была женщиной мудрой и осторожной, ее хватило надолго – разум ее померк, когда она была уже пожилой. Саша же тратила себя самозабвенно, остервенело. Мельник всегда думал, что дело в ее обостренном чувстве сострадания, но в последнее время стал подозревать, что она хотела не только помочь им, но и истратить себя. Истратить себя раньше времени.

После резких слов Полины он с ужасом осознал, что его холодность и отстраненность могли мучить ее так сильно, что она решила покончить с жизнью. Как говорить с ней об этом, он не знал.

– Разве тебе не хочется жить? – спросил Мельник.

– Очень хочется, – просто ответила Саша. – Но я устала – от того, что все время вижу, как кто-то мучается. Я знаю, что могу помочь, и помогаю. Но, когда заканчиваю, тут же вижу кого-то еще. И это никогда не прекращается.

– Ты все равно не сможешь помочь всем.

– Всем – не смогу. Никто никогда не сможет.

– Так что же…

– Кроме меня, этого вообще никто не делает.

Она повернулась и посмотрела на Мельника. Цвет ее лица был бледным, с легким землистым оттенком, под глазами залегли глубокие тени, кожа обтянула скулы. Он не хотел ее терять. Но она уходила.

– Я думал, что никогда не буду вмешиваться, – сказал он. – Но вмешался, потому что иначе было нельзя. Это случилось три дня назад.

Глядя, как оживились ее глаза, Мельник понял, что сказал, наверное, единственную вещь, которая еще могла ее заинтересовать. Он не мог сказать ей о любви – она заподозрила бы за этими словами унизительную жалость к умирающей, но он мог дать ей надежду, что когда-нибудь изменится.

– Расскажи, – недоверчиво потребовала Саша.

Мельник рассказал ей про Бойко – подробно, стараясь не упустить ни одной детали.

– Если так случится еще раз, ты снова это сделаешь?

– Сделаю. Потому что от этого зависит человеческая жизнь.

– Человеческим жизням угрожают не только убийцы.