Время шло, толпа прибывала и уплотнялась. Наконец издали, со стороны железнодорожного вокзала, зашелестели голоса:

— Везут! Везут…

Показалась колонна.

Впереди, сверкая синими и красными мигалками, ехали две милицейские «волги». За ними, отстав метров на пятьдесят, катились два грузовика с опущенными бортами, задрапированными бело-сине-красной тканью. На одном из грузовиков на приколоченных скамейках сидели музыканты духового оркестра. На втором — симфонический октет «Виртуозы Дона». Когда одни кончали дуть в трубы и бить в барабан, другие принимались нудеть на скрипках и виолончелях.

Издалека симфонического оркестра никто не слышал, зато звуки барабана глухо разносились по всей улице, долетая до каждого закоулка.

За оркестром ехал длинный серый «кадиллак». На его крыше, на специальном багажнике, покоился открытый гроб. Был он удивительно огромен. Привезли его самолетом из-за границы. Мореный дуб, бронзовые ручки по бокам. Крышка и ящик изнутри были задрапированы белой шелковой тканью.

Знающие люди, всегда попадающиеся в любой толпе, сообщали друг другу вполголоса:

— За гроб заплачено семнадцать тысяч баксов… Даже те, кто был не в силах перевести в уме доллары в рубли, охали от удивления:

— Это, пожалуй, побогаче, чем было у Жоры.

Роскошь похорон вора в законе Марчука горожане сравнивали с церемонией отбытия в мир иной банкира и благодетеля местной футбольной команды «Золотая шпора» Андрея Порохова.

За серым «кадиллаком» тянулась череда дорогих машин — «мерседесов», «вольво», «тойот», «ауди», «ниссанов», «фордов»… И двигались они не по две в ряд, а одна за другой, растянувшись сверкающей змеей на несколько километров. На капоте каждой машины лежали венки — огромные, дорогие, перевязанные лентами всех цветов.

Рыжов и Сазонов приехали на кладбище заблаговременно. Было тепло, солнечно. По кронам каштанов и акаций, разросшихся над городом мертвых, гулял легкий освежающий ветерок.

Шагая к месту, где должны были похоронить Порохова, Рыжов машинально разглядывал надгробья, читал надписи и удивлялся тому, сколь глубоко въелось в души людей суетное тщеславие, не оставлявшее их даже за порогом вечности. На большом черном камне золотыми буквами была выведена надпись:

Рядом высилась гранитная стела со словами:

Удивительно скромное обозначение земной ипостаси Абрамяна позволяло еще не покинувшим этот мир людям гадать, был ли покойник директором «Придонскхиммаша» (а он им никогда не был) или возглавлял трезвый коллектив винно-водочного ларька.

Гроб убиенного Андрея Порохова несли на плечах восемь человекоподобных существ с красными лицами, огромными руками, в черных пиджаках. Эту последнюю почесть оказывали банкиру его коллеги и соратники, мобилизовавшие охранителей своих бренных тел.

Вокруг разверстой могилы собралась плотная толпа. Но она не имела ничего общего с кланом родных и близких, искренне скорбящих об ушедшем от них человеке.

Большинство из тех, кто решил проводить покойного, приехали сюда, чтобы лицезреть своих сторонников и конкурентов, показать себя, утвердить в глазах общества свой высокий статус — они ведь не бомжа хоронят, а миллиардера. И не заморского, из Штатов, а своего, выросшего на родной, унавоженной государственным воровством почве. Эта особенность бросалась в глаза, просматривалась в каждой детали, каждом жесте, сопровождающем церемонию.

Порохов уходил к праотцам не под заупокойную молитву приходского попа. Его отпевал сам архиерей Антоний.

Все обязаны были видеть и понимать, что именно владыко открывал врата рая перед новопреставленным, позволял ему войти в сады вечного блаженства, в царство драгоценных камней, из которых сложены стены крепости Господней.

Хорошо поставленный голос обращался непосредственно к небесам, которые чутко внимали земному заступнику за тварей Божьих.

— Человеколюбивый Господи, повели, да отпустится от уз плотских и греховных, и прими в мир душу раба твоего Андрея, и упокой его в вечных обителях со святыми твоими…

Порохов лежал в богатой домовине, приукрашенный лучшими гримерами областного театра, и при взгляде на него казалось странным, как и зачем такой розовощекий, свеженький мужчина безвозвратно ушел в мир иной.

Солидные господа внимали молитве без особого интереса. Деньги, которые надо было делать каждую минуту, беспокоили их куда больше, нежели церемония похорон. Куда денешься — мертвому гроб, а у живых иные заботы.

Деловые люди быстро сгруппировались в кучки по интересам. Никто из них не крестился, не изображал благочестия. Они о чем-то беседовали и, как заметил Рыжов, даже улыбались: каждому в этой жизни дано свое.

— Порохов и архиерей — друзья? — наивно спросил Рыжов Сазонова.

— Отнюдь. Здесь за все заплачено. И за архиерея тоже.

— Даже так?

— Чему удивляешься? На все своя такса. Стандартное отпевание — одна цена. С архиереем — в три раза дороже. Говорят, можно и самого патриарха заказать. Но это очень дорого.

Наметанным глазом Рыжов выделил в толпе высокую красивую женщину. Одетая в строгое трикотажное платье серого цвета, эффектно обтягивавшее совершенные формы ее тела, она стояла с безразличным видом, явно тяготясь необходимостью присутствовать на церемонии погребения. О трауре свидетельствовала только черная газовая косынка, повязанная легким узлом вокруг шеи.

В момент прощания с покойным она подошла к гробу, бросила на убиенного раба Божия Андрея быстрый и безразличный взгляд, положила на грудь усопшему три гвоздики и тут же отошла в сторону.

— Кто она? — спросил Рыжов.

— В данный момент? — Сазонов слегка замялся. — Даже не знаю. А была наложницей Порохова. Лина Калиновская.

Так Рыжов впервые услыхал новое для него имя. Впрочем, Сазонов назвал его не совсем точно.

Калиновскую звали Лайонеллой Львовной.

Ее папа, Лев Калиновский, доктор технических наук, профессор, страстно желал заиметь сына, которого можно было бы назвать Львом. Доктор наук жил в убеждении, что правильно выбранное имя наперед определяет судьбу человека. Назови малыша Леликом, будет мужик — ни то ни се, сбоку бантик. Зато Лев — это сила, мощь, жизненный напор, ярость в борьбе. Только мужчина с таким именем (профессор в первую очередь имел в виду себя самого) умеет вгрызаться в дело, рвать соперников, преодолевать препятствия.

Родившаяся дочь разрушила надежду, но Лев Калиновский не оставил своих планов и назвал девочку Лайонеллой. Имя звучало красиво и в то же время наделяло дочь статусом львицы.

Лайонелла Львовна Калиновская — звучит, а?

Девочка стала красивой женщиной, у которой все было на своем месте — узкая талия, стройные ноги, округлости на местах, где им быть положено, и, главное, ума палата. Воспитанная в семье технаря-труд оголика, Лайонелла довольно безразлично относилась к проблемам любви и пола, то есть ко всему, что на нынешнем языке именуют сексом.

Развитое отцом честолюбие Лайонелла пыталась реализовать в служении науке. После окончания экономического факультета она устроилась в институт экономики, взяла на себя груз изучения особенностей современного капитализма. Одновременно начала писать кандидатскую диссертацию.

Замуж Лайонелла выскочила в двадцать. Муж ее — доцент Андрей Лисанов — был любимцем отца. Дать жене счастье — материальное и физическое — доцент не сумел. Половую энергию он в полной мере растрачивал на служение науке и открыть перед Лайонеллой мир секса не сумел, как, впрочем, не открыл его и для себя.

Женщины из лаборатории, которую возглавлял Лисанов, достаточно хорошо изучили шефа и за глаза звали его «импоцент Лисанов».

Увлеченная наукой Лайонелла не придавала значения физиологическим недостаткам мужа и упорно карабкалась к кандидатской степени.