— От меня. — У графа задергался правый глаз. — Знаю, знаю, скажешь, меж нами почти ничего и не было. Конечно, что у тебя могло быть с такой каргой?!

Каким очумелым ни был граф сию минуту, но сообразил, что агонизирующая баронесса напрашивается на комплимент:

— Ох, елки точеные! Вы же знаете, я всегда испытывал к вам нежнейшее чувство, но вы… бессердечная… довольствовались лишь нашими деловыми отношениями.

— Не только. Иначе откудова Бориске взяться…

— Так это…

— Да-да. Тогда, в двадцать первом. Вот на этом портрете я уже три месяца как тяжела.

— А потом вы уехали в Европу…

— Я сказала, что уехала в Европу. А сама — сюда, в губернию, рожать. Ты же знаешь, у меня здесь обрусевшая тетка жила.

Помутневшие и казавшиеся теперь уж не зелеными, а какими-то болотно-оливковыми, глаза старой дамы увлажнились.

— Он воспитывался под Псковом, в Печерском монастыре. Но ты не беспокойся, Борис, хотя и вырос набожным, наши знания тоже перенял. После взросления он поселился во Пскове. Я ему была представлена, как дальняя сродственница его покойной матушки. Купила ему дом и сама часто наведывалась туда, в гости. В беседах мы коротали долгие вечера.

— Вот, значит, что означал ваш аскетический образ жизни. А в столичных кругах шли пересуды, будто вы уединились с молодым возлюбленным.

— Это был не полюбовник. Это был наш сын.

— Борис спрашивал что-нибудь об отце?

— Конечно. В монастыре ему говорили, что оба его родителя умерли. Но потом, когда мальчик был уже подготовлен мною, когда я ему поведала историю нашей государыни, как пример служения долгу, когда растолковала, что некоторым людям выпадает судьба пренебрегать личными интересами и родственными связями ради общей идеи, ради цели, которой посвятили себя уже многие предшественники… Я попросту объяснила, что ты пока недоступен, что ты тоже очень жаждешь этой встречи, но не имеешь возможности превратить желания в явь.

— Но ведь это неправда! Я не был так уж недоступен! Почему, почему вы не сказали мне о Борисе раньше? — Шварин вскочил, замахал руками, казалось, если бы женщина не была бы столь больна и беспомощна, он набросился бы на нее с тумаками.

— И что бы ты сделал? Провозгласил бы его сыном? Предложил бы нам жить всем вместе? Сколько бы пересудов пошло, мы были бы окружены таким вниманием, что «избранникам» пришлось бы позабыть о своем предназначении на многие десятки лет.

Илья Осипович тяжело опустился обратно в кресло. Он выглядел удрученным, разбитым стариком, от щегольства, с которым он переступил порог всего несколько минут назад, не осталось и следа:

— Что ж теперь? Он знает, кто его мать?

— Баронесса отрицательно покачала головой:

— Ты сообщишь ему о моей смерти. И расскажешь, что я была его матерью. Часть своего имущества я завещала на тебя, часть — на него.

— Зачем мне? Мне уже тоже недолго жить осталось…

— Я разделила только для того, чтобы не привлекать излишнего внимания к одному из вас.

— Да, но теперь, когда мы начнем всюду появляться вместе…

— Подумают, что «дружба» с Борисом — всего лишь добрая память обо мне.

— Вы уверены, что Борис мне поверит?

Старуха заворочалась на постели, попыталась просунуть руку себе под голову, под подушку, но рука отказывалась слушаться.

— Помоги! Там должна лежать маленькая коробочка.

Шварин достал.

— Раскрой!

На белой атласной подушечке покоился медный крест. Довольно большой, украшен самоцветами. В центре — зеленый нефрит размером с ноготь большого пальца. Издали напоминает тот самый изумруд. Вот совпаденьице!

— Что это?

— Крест, не видишь, что ли? Его выковали в Печерском монастыре, там, с обратной стороны, соответствующая гравировка имеется. Уж не знаю, за какие такие заслуги Бориске его подарили, только он в свою очередь попросил меня передарить «своему батюшке». Сентиментальный у нас с вами сыночек вырос, Илья Осипович. Зато этот крест послужит теперь опознавательным знаком. Ежели вы его в день похорон на шею повесите, так и представляться не понадобится.

Граф оперся на трость, положил на руки подбородок:

— Грезить о безызвестном отце, и не ведать, что рядом с ним находится его родная мать. Бедный мальчик! Обретет, наконец, одного родителя и тут же потеряет другого!

Хотя ее скорая кончина и являлась фактом неоспоримым, все же было неприятно, что Илья Осипович говорит о нем как о свершившемся событии. Глазницы заполонила влага. Графиня отвернулась к стене, предательская слеза, обретя силу притяжения, покатилась к виску. Баронесса отвернулась еще боле, промокнув глаз о подушку. «Не до сантиментов, времени осталось совсем мало.»

— Мальчик, ты говоришь, мальчик?! Опомнись! Тебе было чуть за двадцать, когда ты воспылал ко мне неожиданной страстью. Прошло пятьдесят шесть лет! Это уже давным-давно зрелый мужчина.

Шварин опустил глаза.

— Он женат?

— Ничто не свидетельствует о здравомыслии более, нежели к месту задаваемые вопросы. Теперь, я вижу, ты вновь обрел реальное понимание вещей. Женат. У них двое сыновей, семнадцать и пятнадцать лет. И супруга знает о меркурианцах.

— Но, как можно, чужой человек!

— Она не чужой человек. К тому же, ты, должно быть, запамятовал, титул вызирщика меркурианцев достался тебе от моего мужа. До этого он несколько десятилетий не выходил за рамки одной семьи. Передавался от родителей к детям, невесткам и зятьям… У нас с Георгом не было детей, вот он и нашел тебя. По мизинцу… У Бориса с мизинцем, кстати, тоже все в порядке, такой же остренький и вытянутый. Хотя, ты же понимаешь, эта физическая черта нигде в документах не прописана, это так, для отвода глаз. Чтобы выбор для потомков не казался неправильным или случайным. Ты же сам прекрасно знаешь, традиции сообщества могут меняться. Незыблемы остаются лишь три вещи… Всюду следовать за камнем, в «год нерожденного ребенка» в деле должен остаться только один меркурианец…

— Знаю, знаю… И тесные отношения между избранными вплоть до этого самого года. Вы желаете, чтобы супруга Бориса стала моей преемницей?

Баронесса утвердительно моргнула.

— Иного кандидата ведь ты так и не отыскал.

— Но у нее-то мизинец, небось, короток…

— Не столь длинен, как у твоего сына, но и не короток. Повторяю: традиции могут меняться…

— Что мне теперь делать?

— Первым делом, послать во Псков за Борисом и семьей. Я желаю с ними всеми попрощаться. Но кто я такая, и кто ты — молчи до назначенного часа. А после оного не ленись — действуй. Наш Устав не запрещает изъять изумруд раньше крайнего года.

— Да, многие уж пытались, и жизнью поплатились!

— Жизнью поплатились, потому что олухи были. Ты ж не сам действуй, ты Савелия всюду подсылай.

— Он безвольный.

— А ему воля и не нужна! Ты его воля!

Баронесса была измождена долгим и трудным для нее диалогом. Сразу, как только Шварин покинул спальню, она безмятежно заснула.

Черняковы прибыли в поместье через неделю. Оксендорф умерла через день после их приезда, не дожив до своей 91-ой годовщины рождения меньше месяца.

Москва, август 2000-го года.

Фанатик вступил в активную переписку с Ольгой. Итак, вы уже знаете, что первое письмо девушка обнаружила в конверте с китайским адресом. Второе лежало на ее рабочем столе, когда она вернулась в Останкино.

Кто его принес — неизвестно. Лобенко отсутствовала почти месяц. Тучи людей входили в кабинет и выходили из него, он ведь отнюдь не был ее персональным.

Она сразу заметила торчащий из-под груды папок да журналов белый уголок. Вытащила. Развернула.

«Итак, все дороги ведут в Китай. Ты уже поняла? Нужно искать бывшую девочку Сон. Я нарочно оставил тебе адрес. Ищи!

Почему я взял тебя в компаньоны…»

«Нет, вы слышали, он взял меня в компаньоны! Да как он смеет!!!» — взбеленилась Ольга, но читать продолжила.

«Милая девушка, не надо так нервничать…»