Мужчина сказал это настолько просто и мягко, что Ольге даже захотелось оттянуть предметный разговор, чтобы не портить человеку настроение так сразу.

— Не надо свечку, Генрих Ильич…

— А просто Генрих еще нельзя? Кажется, уже достаточно для того знакомы.

— Хорошо, Генрих! Уф! Честно? Мне ваше…

— Твое. О! И вино несут!

Официант хотел плеснуть в рюмку, для пробы, но Гридасов его остановил:

— Нет-нет, не надо, разливайте сразу по обоим бокалам. Нам не терпится выпить на «брудершафт». Так ведь, Оленька?

Девушка кивнула. Псевдо-японец разлил, снял белой накрахмаленной салфеткой багровую каплю с горлышка и удалился. Они переплели руки, пригубили. Кавалер вытянул уста, дама подставила щечку.

— Ну, уж тогда давай буду называть тебя Гешей. Идет?

— Идет!

— Геш, я ж про тебя ничего не знаю, — разговор как-то сразу стал проще. — Откуда родом? Был ли женат? Есть ли дети?

— Ну, давай начнем с простейшего. Я старше тебя аккурат на двадцать лет. И встречный вопрос: тебя это не пугает?

Ольга почувствовала, что зубы начали крепко сжиматься, как бы припечатывая верхнюю челюсть к нижней, — верный признак, — она уже слегка одурманена алкоголем. На следующем этапе по телу должна пробежать стая мурашек, потом смешки сделаются протяжнее, потом поникнет осанка. Ну, а дальше… Дальше она позволяла себе заходить, точнее будет сказать, запивать в исключительных случаях: попранная гордость, дезориентация в жизненном пространстве, падение самооценки с Останкинской телебашни… Сегодняшнее рандеву «исключительным случаем» девушка не считала. Не потянет даже на «поникшую осанку», максимум, что можно допустить, так это «стаю мурашек».

— Знаешь, мне кажется, это Генрих Ильич старше меня на двадцать лет. А Геша — значительно моложе.

Гридасов хмыкнул себе под нос.

— Ну, коли так, могу обязаться даже бороду сбрить.

— Совершенно ни к чему.

— Дальше по списку. Женат не был. Детей, соответственно, тоже нет.

— Почему же «соответственно»? — Ольга разошлась. — Одно другому не мешает.

— И тем не менее. Коренной москвич.

Вроде бы больше говорили, да и времени, вроде бы, прошло не слишком много. А блюда оказались пусты. Заказали десерт. Ольга ненадолго вышла. Вернулась. Бокал снова наполнен вином. Выпили за молодость.

— Геш, скажи честно, почему пригласил на роль ведущей Сыроежкину? Почему мне это место не предложил? Неужели не чувствовал, что хотела бы?

Он откинулся на спинку стула.

— Чувствовал. Но и о своих личных планах насчет тебя помнил, что сказали бы коллеги? Карьера через…

Он пытался подобрать нужное слово. Но… «постель» вставлять было слишком рано, а другие как-то не подходили, — фразеологизм все-таки.

— Экий прыткий, — Ольга даже пристукнула кулачишкой по столу. И заметила, что стая мурашек как-то пролетела мимо, а вместо затяжного хихиканья, у нее уже начал заплетаться язык. — Во-первых, у нас еще ничего не было. Во-вторых, ты что серьезно решился предлагать мне сегодня руку и сердце?

Гридасов взял салфетку, аккуратно промокнул уголки губ.

— Я, конечно, кажусь архаичным ископаемым. Но все ж не настолько глуп, чтобы не понимать, что нынешние свадьбы делаются не после благословения папеньки с маменькой, а после того, как молодые… Кхм! Ну, как любящие друг друга люди, поживут некоторое время вместе.

«Вон куда загнул! Переспать, стало быть, для начала зовет, а не в загс…» И она начала силиться сказать что-нибудь этакое, чтобы снова растянуть столь внезапно сократившуюся дистанцию между ними. Но не выговорила ни слова. Икебана в вазе пошатнулась, Лобенко протянула руку, чтобы ее подхватить, — рука безвольно упала на коленку, но и ваза не разбилась. Песок под стеклом на панно завертелся, будто подхваченный вихрем, за ним закружилась и вся зала…

Х Х Х Х Х

Что же у Оленьки телефон не отвечает? Светлана Артемьевна не на шутку беспокоилась. Не радовал даже долгожданный звонок из Питера, от Валентина Николаевича.

Тот не объявлялся довольно давно. Позвонил специально, чтобы доложить о своей экспертной работе в бывшей Елагинской усадьбе:

— Разумеется, я пошел рыться в архивах, — хвастался Старков. — И знаете, похоже, эта ротонда служила для всевозможных полулегальных сборищ. Скорее всего, именно здесь собирались масоны, которых взял под свое крыло Елагин. А еще я обнаружил сведения, что именно в этом месте в 1779 году проводил «Сеанс белой и черной магии» величайший авантюрист граф Калиостро. Как вам находочка?»

Санкт-Петербург, сентябрь 1779-го года.

Татьяна лежала в постели с перевязанной головой. Перед нею сидела на табурете Глафира, в руках та держала миску с бульоном.

— Я подую, подую, голубушка, чтоб не обвариться. Вот. На, кушай! Куриный-то бульончик, наваристый! Курочка была добрая, как от матушки Екатерины, помнишь, ты рассказывала, что у ней на поварне все птицы раскормленные…

Та кивнула.

В дверь заглянул Мануэль.

— Барин приехал, справляются, не спит ли Татьяна. Так я пойду скажу, что не спит, что можно зайти.

— Скажи-скажи!

Своих детей у Глафиры не было. Хотя мужики красавицу лаской не обделяли. Взять для примера того же Арнольда, гостившего у садовника. Мануэль держался отстраненно. Но то при Андрее, да при Татьяне. А Прохор, еще маленький был, как-то сказывал, что выбегал Мануэль утром не из своей комнаты, а из Глафириной каморки… Ну, не дал Бог женщине детишек, так уж распорядился.

Когда Анклебер привез в дом одиннадцатилетнего Прохора, Глафира воспряла духом. Стала готовить жидкие каши, приучила мальчика к чистому белью, играла с ним в разные игрушки… Но Прохор быстро вырос.

Боле никто в ее заботе не нуждался. И вот подвернулся новый случай побыть на няньках. Конечно, не приведи господь, лучше б этого эпизода вообще не было. «Едва Татьяну не угробили, окаянные!» К «окаянным», помимо напавшего в парке мужика, в сердцах Глафира отнесла и своего любимчика Прохора. Это ж надо, бросить мать одну в чужом доме. Ну и что, что его позвал кто-то для разговора. Надо было сказать: «Стой тут, никуда не уходи!» Татьяна, она ж как дитя неразумное, за ней глаз да глаз нужен…

Вот Глафира и относилась к ней теперь, как к дитяти: кормила с ложечки, сказки на ночь рассказывала, помогала менять ночнушку на свежую…

Прохора она тоже, как малышонка, отчитала. А тот, нет, чтобы ногой топнуть. «Кто здесь барский сын!» Глаза потупил, полный отчет представил:

— И сам, — говорит, — не пойму как так вышло. Я ведь за матерью неотступно следил. Думал, отойду в сторонку, но глаз не спущу, тем более, Шварин к ее перстню явно подбирался…

— Это каким таким разговором мужик тот тебя увлек, что ты про все на свете забыл?

— Представился Борисом Черняковым, отцом того конопатого паренька, что «проводником» сделался. Говорит, «вы такой молодой, при даме в возрасте, наверное, тоже эликсир графа Калиостро потребляете?» Я ему отвечаю, мол, то матушка моя. А он, будто не слышит. «Скажите, — задает новый вопрос, — эликсир только старение останавливает, али может повернуть время вспять? Тут уж я не выдержал. Да не пил я никакого эликсира, говорю. Мне только двадцать пять годков еще! Пока я все растолковывал, матушку-то из вида и выпустил. Кто ж мог подумать, что она в такую темень одна на улицу выскочит. Смотрю — нет ее, с Черняковым распрощался, и в парк. Слышу шорох в кустах, а потом все стихло.

— Ох! — схватилась за сердце Глафира. — На мгновенье бы опоздал, неизвестно, осталась бы в живых наша краля, али нет. А кто хоть напал на нее? Не приметил?

— Как же приметить, бандит дал деру, даром что хромой, я уж и догонять не стал, нужно было матушке срочно помогать.

— Охо-хо-хо-шеньки! Горемычная моя, Татьянушка! Может, снасиловать разбойник хотел, а, может, ограбить, одета-то она была вона как шикарно!

— Может и ограбить, к счастью, не успел! Перстень на суставе застрял. Видать, я помешал его снять.