Я судорожно сглотнула. Ведь он спросил, верно? Я тщательно подобрала слова и ответила:

— Я не говорю, что ты врешь. Я уверена, что у тебя болит колено, но не может быть, чтобы именно поэтому ты перестал играть. Даже если ты восстановился только на шестьдесят процентов, пятьдесят процентов, это не имеет значения. Ты все равно мог бы играть с друзьями, или что-то в этом роде. Пинать мяч в одиночестве, не знаю. У тебя есть деньги, чтобы построить свое собственное поле, если не хочешь, чтобы тебе мешали. Похоже, ты сам отправил себя в отставку. Ты уже говорил мне, что скучаешь по игре. Я просто не верю, что что-то вроде небольшой боли остановит тебя хотя бы от этого… Знаешь что? Это не важно. Я рада, что ты наконец-то начал пинать мяч.

Через несколько часов я поняла, что должна была все сделать иначе.

И как ужасно поступила на самом деле. Я поняла, как облажалась. Поняла, как сильно облажалась. Я прекрасно знала и понимала людей, которые несли свою гордость и высокомерие как щит, и как они держались с теми, кто нападал на них. Или с теми, кто жалеет их, что еще хуже.

Я ясно это видела, потому что мне хорошо известно, как сильно я ненавижу тех, кто жалеет меня.

Проявлять жалость к мужчине, способному превратить мою жизнь в сущий ад на поле, мужчине, который когда-то испытывал такую страсть к футболу, что, казалось, она зажигала его изнутри, — это равносильно попаданию во все природные катаклизмы разом.

Забудьте о том, что я пыталась быть с ним дружелюбной. Или отвезла его домой и никогда не спрашивала, почему подвезти его он попросил именно меня, а не водителя или не вызвал такси, или не обратился к Гарднеру, или к Грейс, или к кому-то еще, кто был лучше знаком с ним, чем я.

Как говорит мой брат: «ты сотворила это собственными руками». Я привлекла к себе внимание демона-перфекциониста, и мне больше некого было винить за это.

Следующие две недели моей жизни можно было бы свести к трем ключевым словам: физический и эмоциональный ад.

Любая связь, которую я установила с Култи, была разрушена в тот день, когда я надавила на него ради ответов в своей машине. И высмеять его, сказав, что он использовал свою травму в качестве отговорки, стало просто глазурью на торте.

С тех пор я ни разу не подвозила его домой. На первой же тренировке после того, что назвала «Днем Допроса», я не удивилась, когда он начал мучить меня на совершенно другом уровне.

Без шуток.

— Какого черта ты делаешь?

— Слушай меня!

Бла, бла, бла, это полная херня, бла, бла, бла, что-то, какая-то хрень, что-то, дерьмо, бла, бла, бла.

Но больше всего мне понравилось, когда он сказал:

— Так вот как девочки играют в футбол?

Ох, парень.

Я слышала это и раньше. И все равно каждый раз меня это задевало.

Но если он хотел, чтобы я и команда показали ему, как играют девушки, то его желание исполнилось. Мы все жаждали его крови. Большинство из нас выросли, играя в футбол во дворе с мальчишками, и мы по опыту знали, что надрать им задницы так же просто, как и девушкам.

Я не могла припомнить, когда в последний раз тренер был такой мстительной задницей по отношению ко мне. Култи не говорил мне ничего мало-мальски приятного или дружелюбного. Все только по делу. Все в стиле суровой «я-собираюсь-сломать-тебя-чтобы-получить-то-что-я-хочу» любви.

Каждый день был хуже предыдущего. Гарднер ничего не говорил. Он похлопал меня по спине и сказал, чтобы я держалась.

Стало трудно высоко держать голову и не обращать внимания на гадкие оскорбления. Я изо всех сил старалась сосредоточиться на словах, которые исходили из его рта, и получить новые знания, но это было очень непросто. К концу первой недели Дженни, спортсменка мирового класса, задыхаясь, спросила:

— Что ты ему сделала? — сразу после того, как Култи накричал на меня, считая, что я должна была сделать сложный удар, вместо того чтобы делать пас.

Что я могла ей сказать? Ничего. Я ничего не могла ей сказать, не упомянув, что несколько раз подвозила его домой.

— Понятия не имею, — ответила я ей.

— Опять из-за Эрика?

— Нет. — В последние несколько недель я получала все меньше и меньше сообщений об Эрике и Култи. Я серьезно сомневалась, что командные фотографии с нами, на которых мы стояли рядом друг с другом, имели к этому какое-то отношение, а Сиена больше не упоминала о выпуске видео с пресс-конференции.

Дженни поморщилась, вытирая шею воротником футболки.

— Тогда принеси ему кекс или что-нибудь в таком роде, Сал, потому что это переходит все границы. Не знаю, как ты еще не расплакалась.

Вот как все было плохо. Все мышцы в моем теле были напряжены еще до начала тренировки, и я так и не могла расслабиться после. Марк изо всех сил старался чаще поддразнивать меня, чтобы вывести из состояния изможденного зомби.

Но это едва ли помогало.

А потом мне наконец-то надоело.

— Если бы ты сделала как надо...

Если бы сделала как надо. Если бы я сыграла иначе, мы могли бы выиграть пять очков вместо одного.

Он был несправедлив, и все это знали. Хоть кто-нибудь что-нибудь сказал?

Конечно, нет. Никто не желал подставлять свою задницу, и я не могла их за это винить.

И самое главное, сказала ли я что-нибудь? Нет. Я стояла, пока Гарднер и Култи обсуждали, что и как мы могли бы сделать лучше в нашем последнем матче перед началом сезона. Я молчала, пока Култи взваливал на мои плечи всю тяжесть за «почти проигрыш», и кивала, когда мне полагалось.

Он был прав. Я действительно упустила несколько возможностей. Я и не стала бы этого отрицать.

Правда, то же самое сделала половина членов нашей команды. Но разве кто-нибудь упомянул об этом? Гарднер сделал несколько обобщений, не называя никого по имени, даже когда было очевидно, кто именно сильно напортачил. Он не получал удовольствия от унижения игроков прилюдно, вместо этого отводил человека в сторону и разговаривал с ним лично.

А эта гребаная Франкфуртская сосиска…

Я проглотила — гребаная Баварская сарделька-мудак, дерьмо-Кислая капуста, Немецкий говно-кусок Шоколадного Торта — оскорбления, готовые сорваться с моего языка. Каждое из них умоляло меня позволить им выйти и поиграть.

Внутри, о боже, внутри я бушевала и пыталась отговорить себя от того, что посадит меня в тюрьму. Я не стану убивать его. Мне слишком нравилось бывать на улице.

— Извините, девочки, — сказала я обманчиво спокойным тоном, как только Култи закончил свою тираду.

Из полукруга, в котором мы стояли, Харлоу и Дженни смотрели на меня. Харлоу выглядела так, будто вот-вот рассмеется, а Дженни, похоже, прикидывала, как быстро сможет перехватить меня, если я решу, что от двух до пятнадцати лет за решеткой — это не так уж долго.

Ни одна из девушек не произнесла ни слова.

Наша послематчевая встреча закончилась вскоре после этого. В воздухе витала неловкость, и я была уверена, что несу за нее ответственность.

Как здравомыслящий и рациональный человек, я небрежно схватила свои вещи и пошла готовиться к отъезду. Харлоу сжала мою руку, проходя мимо и ничего не говоря, но я чувствовала, что она дает мне свое благословение… свое внутреннее бесстрашие. Дженни подкралась ко мне, обняла за плечи и тихим голосом сказала:

— Саламандра, пожалуйста, не заставляй меня навещать тебя в тюрьме. Оранжевый — не твой цвет, и я не думаю, что ты создана, чтобы быть чьей-нибудь леди... ну, знаешь... сучкой.

Дженни выдала это, чтобы я немного расслабилась. Я засмеялась и обняла ее за талию. Откуда она так хорошо меня знала?

— Клянусь, я не собираюсь делать ничего криминального.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Она выглядела так, будто не очень верила мне, но, в конце концов, опустила руку.

— Пожалуйста. — Дженни смотрела мне прямо в глаза, умоляя.