— Репортер из «Хьюстон Таймс» сегодня утром просил подтвердить, что у вас приостановили действие водительских прав, — сказала я как можно небрежнее и достаточно тихо, чтобы услышал только он. — Я ничего ему не подтвердила, но подумала, что вы должны знать об этом, и, возможно, захотите рассказать своему пиар-менеджеру, чтобы он позаботился об этом, или что они там делают.

От меня не ускользнуло, что в тот момент, когда слова вырвались из моего рта, он остановился. Все его тело натянулось, словно тугая тетива.

«Знание языка его тела не было моей сильной стороной, чтобы анализировать и делать выводы», — напомнила я себе, уходя, позволяя в одиночестве обдумать то, что он узнал.

Но серьезно, он что, получил штраф за вождение в нетрезвом виде или под наркотой, чтобы его права приостановили?

Меня не смутила возможность того, что эта догадка может быть правдой. Когда была моложе, я узнала от подруги, что такие вещи больше зависят от удачи, чем от чего-либо еще. Сколько людей садилось за руль и ехали домой после того, как немного выпили? Иногда тебя ловили, но чаще — нет. Как повезет.

С другой стороны, я выросла, читая о строгом спортивном режиме Рейнера Култи. Каким он был невероятно педантичным и осторожным по отношению к еде, тренировкам и вообще к своей жизни. Так что…

Это не твое дело. На самом деле, не мое; мое дело было на поле. Мне пришлось напомнить себе об этом.

Я не удивилась, обнаружив Немца, поджидающего меня на обочине. Почти. Я почти не удивилась.

— Опять подвезти? — спросила я, останавливаясь рядом с ним, так что мы стояли бок о бок.

Он сразу перешел к делу.

— Пожалуйста.

Пожалуйста. Ничего себе? Меня так и подмывало посмотреть на небо и убедиться, что свиньи не начали летать.

— Тогда поехали.

Култи бросил свою сумку в багажник рядом с моей. Никто из нас не проронил и слова, когда мы оказались в машине, и я не могла не чувствовать себя немного неловко, потому что рассказала ему о слухах по поводу прав. Примерно на полпути к его, вероятно, все-таки дому, я, наконец, нарушила молчание. Радио не работало, и тишина была удушающей.

— Можно тебя кое о чем спросить? — медленно произнесла я.

— Да. — После этого последовала пауза. — Я могу и не отвечать.

Я ненавидела, когда люди так говорили.

— Хорошо. — Я настроилась задать вопрос, о котором не могла перестать думать. Возможность получить выговор была реальной, но к черту это, мы живем только один раз. — Почему твои пенальти такие отстойные? — Я сказала это вслух. Просто выпалила. Боже мой, я должна гордиться собой. — Я не могу этого понять.

В идеальном мире он бы накричал на меня и сказал, что я всего лишь неблагодарная невежда в его вселенной, которая не имеет права разговаривать с ним, а тем более задавать подобные вопросы.

В реальном мире он издал такой звук, будто подавился.

Я искоса взглянула на него, чтобы убедиться, что он все еще был жив. И он был.

Он что, покраснел?

— Никто не может сказать, что ты не откровенна, не так ли? — Еще один сдавленный звук — или, может быть, это был смешок? — вырвался из него, прежде чем он продолжил. — Можно сказать, что я не тренируюсь.

Ладно, это уже кое-что. Хотя и очевидно, что недостаточно.

— Как давно ты не тренировался? — спросила я нерешительно. У меня было ощущение, что я пытаюсь погладить злую собаку по другую сторону забора.

Он поднял руку и провел ею по коротким волосам на голове. Эта твердая челюсть чуть сжалась и, возможно, сдвинулась в сторону, я не была уверена. Но в чем была уверена, так это в том, что он посмотрел на меня так, будто не мог поверить, что у меня хватило смелости спросить.

Честно говоря, я удивлялась, что на самом деле сделала это. Но во что я действительно не могла поверить, так это в то, что он ответил.

— Разве ты не знаешь, когда я вышел на пенсию? — спросил он строгим голосом с едва заметным акцентом. Помнится, я где-то слышала, что он бегло говорит на четырех языках, а может, на трех?

Какашки. Какая разница, на скольких языках он говорит?

Конечно, я знала, когда он ушел на пенсию, но не ляпнула этого вслух. Я могу быть спокойна по этому поводу.

— Знаю.

— Вот и ответ.

Подождите.

Подождите.

— Чем ты занимался с тех пор, как вышел на пенсию? — Вопрос вышел осторожным.

Этого не может быть. Просто не может.

Култи скривил губы, его ноздри раздулись.

— Я не играл с тех пор, как вышел на пенсию. Если ты кому-нибудь расскажешь…

Я чуть не ударила по тормозам.

Ладно, я этого не сделала, но очень хотела. Я не могла поверить. Я остановила машину на красный свет, когда он закончил свою глупую угрозу, которую я предпочла проигнорировать. Медленно и недоверчиво я сказала:

— Ты шутишь. — Кого я обманывала? В его ДНК не было предусмотрено чувство юмора.

И конечно, он тут же подтвердил это.

— Я не шучу.

— Не может быть.

Он приподнял темную бровь.

— Я не вру.

Я откинула голову на подголовник, когда поняла, в чем он признался. Два года. Два года! Он не играл уже два года!

— Вообще? — Мой голос был тихим и похожим на шепот.

— Именно.

Твою мать. У меня было такое чувство, будто землю выбили из-под ног. Два долбаных года для такого игрока, как он? Что, черт возьми, произошло?

Мне хотелось сказать ему что-то, выразить сожаления или еще что-нибудь, но я могла только открыть рот и закрыть его, сдерживая свои добрые намерения.

Но я знала, что моя жалость — это не то, что ему нужно. Если бы я с кем-нибудь поспорила, то сказала бы, что самый долгий период, который Култи не играл, был, когда он порвал несколько связок на ступне, но я не собиралась выкладывать ему свои психо-сталкер-абсолютно-все-о-Култи-знания.

Продолжая смотреть вперед, я прочистила горло, и затем еще раз.

Потому что… два года! Два года!

Твою мать. Как такое вообще возможно?

Я задумалась об этом еще раз, а затем заперла эту мысль, чтобы осознать позже, когда окажусь в уединении моего собственного дома. Два года — это целая жизнь, и все же... более чем достаточно, чтобы объяснить, почему он ведет себя так, будто у него громадная палка глубоко в заднице. Бедняга был чем-то вроде евнуха. Никакого футбола вообще было практически равносильно потере яичек, по крайней мере, для меня.

Понимание и сочувствие нахлынули на меня и накрыли волной.

Отпустив тормоз, я рассказала ему свою собственную историю. Хотя позже я удивлялась себе: почему беспокоилась о нем? Не похоже, чтобы его это волновало.

— Когда мне было семнадцать, я порвала ПКС (Примеч.: передняя крестообразная связка коленного сустава) во время игры, и не могла играть почти полгода, пока выздоравливала. Мои родители и тренеры не разрешали мне даже смотреть на футбольный мяч или на игру, потому что это сводило меня с ума — понимание того, что я ничего не могу сделать, чтобы ускорить процесс исцеления.

Это был один из худших периодов в моей жизни. Я никогда не была по-настоящему стервозной, но к концу моего выздоровления стала настолько вспыльчивой, что не знала, как мои родители не всыпали мне за то, что я вела себя, как невыносимая засранка.

— Это были самые долгие шесть месяцев в моей жизни и, вероятно, самые несчастные, — добавила я, искоса взглянув на него.

Его внимание было сосредоточено на том, что происходило впереди, но я видела, как он кивнул.

— Я знаю, о чем ты.

Я была осведомлена об этом, но опять же, это были психо-сталкер-абсолютно-все-о-Култи-знания, которые я унесу с собой в могилу.

Оставшуюся часть пути до дома — его дома — мы молчали. Только на этот раз, как только он открыл дверь, я сказала ему:

— Я никому ничего не скажу об этом.

Култи кивнул, и я могла бы поклясться, что в уголках его рта появилось нечто, что можно было бы назвать самой маленькой улыбкой в истории улыбок. Затем он подошел к моему багажнику, взял свою сумку и даже приподнял руку в полу-прощании, когда шел по каменной дорожке к парадной двери большого дома.