Навстречу им выбежал четырнадцатилетний мальчик с румяным добродушным лицом. Он растворил настежь ворота, и повозка, стуча колесами, въехала на мощеный двор.

– Тибурций, скорее распряги мула! – весело крикнула мать сыну. Мул как будто понимал ее слова и, прядая длинными ушами, кивал головой.

Папаша Пэшу собственными руками снял дорогую гостью с высокого сиденья и крепко, по-родительски расцеловал. Через пять минут на леди Джейн налетела целая стая ребятишек; сначала она опешила – так их было много и так они шумели. Но дружеский прием вскоре настроил ее на веселый лад.

Славный выдался денек для леди Джейн. Маленькую гостью познакомили со всеми обитателями фермы: повели в курятник, затем на скотный двор, где показали щенят, котят, телят и жеребят. Повели также в большой коровник, где в чистых стойлах стояли красавицы-коровы, ожидая дойки.

Завтрак детям подали в саду на траве, после чего они наполнили корзину розами – в подарок Пепси, а для Мадлон приготовили коробку домашнего печенья. Дети играли и бегали на лужайке перед домом до самого вечера. Когда же вечер наступил, и в громадные жестяные бидоны налили свежее вечернее молоко, мула вновь запрягли в повозку, а леди Джейн усадили рядом с тетушкой Моди. Девочку одарили целой корзиной лакомств и наградили дюжиной поцелуев. Она очень устала, но настроение у нее было прекрасное. Подъезжая к городу, леди Джейн вдруг притихла. Тетушка Моди заглянула под широкие поля ее шляпы, думая, что она заснула, но взгляд больших темно-синих глаз был напряженным, а веселое личико побледнело и осунулось.

– Милочка, ты устала? – ласково спросила тетушка.

– Нет, – ответила леди Джейн, слегка вздохнув, – просто я подумала о своем пони, о прериях, о папе с мамой. Почему они так долго ко мне не возвращаются?

Тетушка Моди ничего не ответила, но тоже задумалась – в судьбе девочки-сироты было что-то непонятное, странное.

Эти слова леди Джейн не очень-то вязались с рассказами креолки о смерти молодой женщины; очевидно, тут крылась какая-то тайна, и тетушка Моди решила добраться до сути дела. А когда эта энергичная, добрая женщина решала в чем-нибудь разобраться, она всегда добивалась своего.

– Пэшу! – сказала однажды тетушка Моди мужу, когда тот, утомленный дневными трудами, собирался ложиться спать. – Угадай, о чем я думала целый вечер?

– Такое мне не под силу! – возразил с улыбкой Пэшу. – Да и не поверю, чтобы ты теряла время на размышления!

– Верно, это редко со мной случается, – усмехнулась тетушка Моди, – но мысль эта крепко засела у меня в голове. Меня очень занимает судьба бедной сироты. Тут есть что-то подозрительное. А что ребенок не из семьи Жозен, так я поручусь головой! Девочка – настоящая аристократка, из очень хорошей семьи.

– Может, она из Бержеро? – предположил папаша Пэшу. – Ты ведь не раз слыхала, как мадам Жозен хвастала своим происхождением. Покойный ее отец, старик Бержеро, всегда считался честнейшим торговцем, и вообще весь их род был весьма почтенным.

– Очень может быть! Но девочка все-таки не из их семьи. Сравни ее с другими детьми, хотя бы с нашими, – ведь это лебедь среди гусят!

– Такое иногда случается, – философски заметил Пэшу.

– Вздор! – резко возразила жена. – Тут кроется тайна. Мадам Жозен наверняка врет, рассказывает сказки про девочку. Я нутром это чую, даже когда к ее объяснениями вроде бы и не придраться... На днях зашла я к ней в магазин купить для Мари ленту. Спрашиваю, откуда у нее появилась хорошенькая малышка? «Это наша родственница по линии Жозенов», – сухо ответила она и сразу же переменила тему. И потом я своими глазами видела, – когда Пепси надевала на девочку свежее платьице, – что на ее рубашке и на юбочке вышиты буквы «ДЧ». Так вот – ДЧ. Не далее, как в конце прошлой недели, когда я была у нее в магазине, мадам интересовалась, скоро ли свадьба Мари, а затем предложила посмотреть кое-какие вещи превосходной работы. Достала из шкафа большую картонку и вытащила из нее кучу тончайшего дамского белья – ну, точно паутина, – обшитого настоящими кружевами. «Ваша дочь, – говорит, – собирается породниться с богатыми людьми, и ей необходимо хорошее приданое. Не хотите ли купить у меня это белье? Я дешево отдам».

«Это не по нашему достатку», – ответила я, пересмотрев превосходное белье. На каждой самой маленькой вещице была вышита монограмма «ДЧ»[5] – понимаешь, те же самые буквы, что на белье у ребенка. Я не стала церемониться с мадам – так прямо и спросила: «Откуда, скажите на милость, у вас такие роскошные вещи?»

«Все это принадлежало покойной, – говорит мадам Жозен, лицемерно вздыхая. – Хочу продать лишнее; девочка еще маленькая, к тому времени, когда она вырастет, белье придет в негодность. Лучше вырученные деньги употребить на ее же воспитание».

«А что же вы будете делать с вензелем? Придется спарывать с каждой вещи это “ДЧ”», – сказала я, умышленно выделяя голосом буквы и выжидая, что старуха мне ответит».

«О, мадам Пэшу, – воскликнула она, – вензель вышит так кудревато, что буквы не очень-то и разберешь. Притом, милая мадам Пэшу, если вы купите это белье для дочери, то букву “Ч” очень легко переделать в “Г” – от Гюйо, будущей фамилии вашей Мари, a “Д” никто и не заметит: видите, как буквы опутала виноградная ветка? Купите рубашки, я вам большую скидку сделаю!»

«Нет, не куплю! – отказалась я. – Слишком тонкое белье для нашей девочки». Неужели бы я позволила нашей Мари носить ворованные вещи?

– Тише, тише, – остановил ее муж. – Ты можешь попасть под суд за клевету!

– Нет, это я ее отдам под суд! Пусть она представит доказательства: когда и как умерла мать малышки? и кто был свидетелем ее смерти? А если девочку послушать, так поневоле призадумаешься. Возвращаясь со мной домой с фермы, она все вспоминала, как они жили в прериях, сколько у них было лошадей, скота; рассказывала про отца, про мать... Мне сдается, Жозены просто украли ребенка.

– Да будет тебе! Старуха Жозен вовсе не такая дурная женщина, какой ты ее рисуешь; про нее никто ничего плохого не говорит, – заметил миролюбивый Пэшу. – Вот сын у нее негодяй, это правда! Эраст – вылитый отец! Я слышал, что тот под арестом за какое-то скверное дело, но мать тут ни при чем.

– Поживем – увидим! – заключила тетушка Моди. – Одна улика у меня верная – вензель на белье.

– Знаешь, что мы сделаем? – сказал Пэшу, подумав минуту-другую. – Будем зорко следить за девочкой, и если что-нибудь обнаружится, я тотчас встану на защиту сиротки. Передай своей сестре, чтобы она немедленно сообщила, если заметит что-нибудь подозрительное. Я сам тогда решу, что предпринять.

– Ну, теперь я спокойна, – объявила тетушка Моди, с гордостью глядя на мужа. – Все в городе знают, что если Пэшу вмешался, значит, дело правое.

Мадам Жозен очень бы разволновалась, если бы услышала этот разговор. Она и без того постоянно мучилась: ей все чудилось, что за ней следят, что в чем-то ее подозревают. Она старалась быть как можно любезнее и предупредительнее с покупателями и соседями, однако ей почему-то не везло: народу ходило к ней много, торговля шла бойко, но все покупатели были с ней холодны, неохотно вступали в разговор и никогда не задерживались в магазине. А ей так хотелось внимания, уважения. Ну хотя бы нескольких приветливых слов!

Главным предметом ее гордости был сын. Она отчего-то думала, что Эраст производит необыкновенное впечатление на всех местных дам. Всегда щегольски одетый, изящно причесанный, с драгоценными перстнями на руках, он целый день шатался по кофейням, трактирам, паркам или по модным улицам. Он хвастал перед приятелями дорогими сигарами, а главное, изящными часиками с бриллиантовым вензелем «ДЧ» и объяснял, по примеру матери, что это фамильная драгоценность.

Мадам Жозен гордилась, конечно же, и малышкой, для которой двери всех домов по соседству были всегда открыты. Красотой и изяществом девочка затмевала всех местных детей. Покупатели нередко шли в лавку мадам Жозен единственно для того, чтобы полюбоваться прелестным ребенком. Все это льстило тщеславию креолки. Но она ясно понимала, что леди Джейн гораздо больше привязана к Пепси, к Мадлон и даже к старичку Жерару, чем к ней, своей тете Полине. Девочка была всегда покорна и почтительна, но никогда не выказывала нежности. Горькая обида нередко шевелилась в глубине души мадам, и она мысленно обвиняла леди Джейн в неблагодарности.