— Валяй.

— Ты себя в зеркале видел?

— И не один раз.

— В кайф?

— Не понравилось бы — переделали.

— Так ведь не по понятиям это. А? Ведь срисует кто из корешей — смеяться будут.

В кухне повисла неприятная тишина. Было слышно, как к лампочке подлетела муха, села, обожгла ноги и заорала что-то матом на лету.

— Я тебе так скажу, Саня. Пусть уж лучше кореша надо мной смеются, чем по мне плачут.

Он помолчал, как после речи над могилой, и добавил:

— Ты думаешь, мне эту робу носить приятно? Она ни хрена не весит. Целый день как в пижаме хожу. А надо! Для дела надо! И ты завтра, как мудак, оденешься и будешь ходить. Потому что работа тонкая. Бабки реальные. Мы за богатым прикидом — как за каменной стеной. Там, на улице, теперь, кроме бабок, никто ничего не видит. Ты при бабосах — тебе все можно. Понял? Менты очкуют, братва уважает; шпана не связывается, лохи шугаются. Ты при бабках — ты король. Такая жизнь нынче, Санек.

Ночь выдалась беспокойной. Откуда ни возьмись на Альберта Степановича напали эротические сновидения. Алик проснулся возбужденным. Впрочем, он всегда таким просыпался. Правда, на этот раз причина имела определенную форму, большой размер и помещалась в короткое, но емкое слово из четырех букв — «ЛЮДА». Вставать он не торопился, наслаждаясь каждой минутой этого удивительного дня. Дня, к которому Алик с мамой шли почти сорок лет. Сегодня все случится! Сегодня он признается ЕЙ, и она не сможет отказать. Она, ранимая и тонкая, раскроет его душу сильными руками, как любимую книгу, и сразу все поймет!

Доктор Ватсон, свернувшийся теплым серым комочком на соседней подушке, переживаний друга не разделял. В ушастую прожорливую голову они не влезали. Только пища. Зато много.

— Доброе утро, сэр. — Альберт Степанович поднял над собой хомяка, держа за шиворот двумя пальцами. — Сегодня я тебя с ней познакомлю.

Хомяк продолжал спать. Лапки безжизненно болтались, из уголка рта текла слюнка. Его мало трогали любовные страдания странного человека в очках. Ему было тепло и спокойно.

— Мама! Я проснулся! — Алик вылез из-под одеяла и бережно перенес Ватсона в тряпочный домик, стоящий на полу возле двери. — Что у нас на завтрак?

— Овсянка, сэр, — донеслось из кухни.

— Слава Богу, — жизнеутверждающе закончил непременный утренний ритуал Альберт.

Потрошилов был напряжен и склонен к действиям. Душа настоятельно требовала определенности. Недели ожиданий и тоски, надежд и эротических фантазий истощили и без того подорванную психику оперативника. Проще говоря, Альберта растащило на любовь. Его прорвало, как созревший фурункул, и адская смесь из гормонов, вперемежку с интеллигентностью начала вытекать, отравляя все вокруг. Сегодня он решил поставить точку. Если Люда боится признаться ему в своих чувствах, он поможет ей. Как мужчина и джентльмен он должен довести дело до конца… В смысле логического конца.

К завтраку он вышел по-мужски. В трусах и майке. Новые сатиновые семейники отливали синим пламенем надежды. Подбородок и грудь Алика выступали вперед, словно решимость выдавливала их на просторы малогабаритной кухни. Валентина Петровна посмотрела на сына. В его героической позе было столько страха и сомнений, что вывод напрашивался сам собой.

— Ты решился? — Валентина Петровна отложила в сторону засаленную ухватку и прислонилась к раковине.

— Заметно? — Альберт энергично хлопнул себя по животу резинкой трусов и поморщился от боли.

— Немного, — соврала мать.

— Ничего, ма. Все мужчины через это проходят. — Алик мужественно отставил в сторону тарелку с кашей и произнес: — Овсянку я больше есть не буду. На голодный желудок лучше думается.

Валентина Петровна сразу решила, что девушка плохо влияет на сына. С невесткой они, похоже, не поладят. Спорить мудрая женщина не стала и сгребла кашу обратно в кастрюлю. Несколько минут она молча наблюдала, как Альберт переливает кофе из одной чашки в другую. Затем тихонько сказала:

— В графине — холодная вода. — И добавила: — Кипяченая.

— Нет, ма. Сегодня мне рисковать нельзя. — Алик сунул в кружку палец, проверяя температуру. — Хватит быть пациентом. Я хочу стать ее мужем!

— Подумай хорошенько, сын.

— Уже, — Алик опрокинул в рот остывший кофе.

— И как ты думаешь это сделать? — Мать посмотрела на него, прикидывая возможные способы осуществления заветной мечты. Представить не смогла и замерла в ожидании ответа.

— На интуиции, — быстро ответил Альберт.

— Я так и думала, — удрученно выдохнула Валентина Петровна, и у нее тревожно засосало под ложечкой.

Доктор Ватсон тоже ощутил тревогу в утренней атмосфере квартиры обостренным звериным инстинктом. Он беспокойно дернул носом и проснулся. Видимых причин для паники не обнаружилось. Но хомяк на всякий случай решил внести посильную лепту в семейное дело. Он сделал все что мог. А именно: нагадил в собственном доме, вылез оттуда и принялся биться в дверь кухни, требуя утреннюю пайку.

Потрошиловы прислушались.

— Доктор проснулся, — шепнул Альберт.

— Точно, — отозвалась Валентина Петровна. — Вот кто доест твою кашу:

Какое-то время она задумчиво смотрела на монотонно трясущуюся дверь. Хомяк остервенело бился в нее с равными промежутками. Он откатывался назад, разгонялся, таранил и снова откатывался. Дверь ходила ходуном, равномерно раскачиваясь.

Петли скрипели, как пружины старого дивана в эпоху недолгого семейного счастья. Валентина Петровна встряхнула головой, отгоняя нахлынувшие воспоминания и вышла из оцепенения. Она встала, широко расставив ноги для устойчивости, и патетически произнесла:

— Альберт! Я должна тебе кое-что сказать!

— Я опаздываю, ма. — Синеватый отлив трусов мелькнул в коридоре и скрылся в туалете.

На дурманящий запах овсянки ворвался Ватсон, но на него не обратили внимания. Валентина Петровна перешагнула через суррогат внука и взволнованно провозгласила:

— Сын. Ты должен знать одну вещь. В твоих жилах течет кровь Потрошиловых.

— Ух ты! Не может быть! — донеслось из туалета.

— Теперь ты взрослый и должен знать. Тебе нельзя пить!

Грохот стекающей по стояку жижи на секунду заглушил мамину речь. Дверь открылась, и в коридор вылезла голова Альберта. Очки немного сползли на нос.

— В каком смысле?

— Для Потрошиловых — это проклятье.

— Ты меня пугаешь, ма. — Альберт заправил майку в трусы и, аккуратно потеснив маму, пошел одеваться.

— Дослушай меня! — Валентина Петровна сорвалась на крик. — Водка меняет жизнь Потрошиловых!

— Не только Потрошиловых, ма. Не только. — Алик поднял в ладонях Ватсона и заглянул в его голодные глаза. Хомяк состроил недовольную гримасу и тяжело повернулся к Альберту хвостом.

— Знай, сын, — не унималась Валентина Петровна. — После того как ты выпьешь, ты резко изменишься.

— Я стану похож на олигарха?

— Хуже! — ответила мать. — Ты станешь похож на своего отца.

После долгих раздумий у двухстворчатого шкафа Альберт Степанович решил идти в форме. Кроме нее, в шкафу почти ничего не было. Свой единственный костюм цвета кофе с молоком он не любил, а делать предложение в свитере и джинсах было невоспитанно. Во всяком случае, так из-за двери сказала мама.

— Ты тоже так считаешь, Ватсон? — спросил Алик у отражения хомяка в зеркале.

Судя по несчастной морде животное ничего не считало. Оно, как всегда, хотело есть. Алик остался глух к мольбам.

— Форма так форма, — по-своему интерпретировал он взгляд Ватсона.

Хомяк снова повернулся к нему задом.

Через полтора часа Альберт Степанович Потрошилов вышел из комнаты. От него удушливо пахло туалетной водой странной марки «Хьюго Армани» отечественного производства. Бритвенный порез на щеке был аккуратно закрашен марганцовкой. В руках Алик задумчиво крутил портупею. На секунду мысли его уплыли в неконтролируемые кущи фантазии. Кожаные ремни по всему телу, конечно, придали бы… эротичности…