И тут вся орава проходимцев загикала, завопила, завыла:

– Выходи, выходи, Мике! Небось обмочилась со страху? А ну, кто добрый герцог, тому и Брабант! Круши истуканов! Выкупаем их в Шельде! Дерево плавает получше рыб!

Народ слушал молча.

Вдруг Уленшпигель взбежал на кафедру и заставил «проповедника» пересчитать ступеньки.

– Вы что, свихнулись, рехнулись, спятили? – крикнул он горожанам. – Неужто вы дальше своего сопливого носа ничего не видите? Неужто вы не понимаете, что тут орудуют предатели? Все это они подстраивают нарочно, чтобы потом вас же обвинить в святотатстве и грабеже, чтобы ославить вас бунтовщиками и в конце концов повыкинуть все добро из ваших сундуков, а вас самих обезглавить или сжечь на костре. Имущество же ваше достанется королю. Signork’и и pagader’ы, не слушайте вы смутьянов! Оставьте в покое Божью Матерь, трудитесь, веселитесь, живите-поживайте и добра наживайте! Черный дух погибели уставил на вас свое око – это он подбивает вас на грабеж и погром, чтобы наслать на вас неприятельское войско, чтобы с вами обошлись потом как с бунтовщиками, чтобы поставить над вами Альбу[150] , а тот, облеченный неограниченной властью, будет править, опираясь на инквизицию, будет вас дотла разорять и казнить! А достояние ваше отойдет к нему!

– Эй, не громите, signork’и и pagader’ы! – крикнул Ламме. – Король и так уже гневается. Мой друг Уленшпигель слышал об этом от дочери вышивальщицы. Не надо громить, господа!

Но народ не слышал, что они говорили.

Проходимцы орали во всю глотку:

– Грабь, хватай! Кто добрый герцог, тому и Брабант! Истуканов в воду! Они плавают получше рыб!

Напрасно Уленшпигель кричал с кафедры:

– Signork’и и pagader’ы, не давайте им громить! Не погубите родной город!

Как он ни отбивался руками и ногами, его все же стащили с кафедры, исцарапали ему лицо и изорвали на нем куртку и штаны. Окровавленный, он продолжал взывать к народу:

– Не давайте им громить!

Но это ни к чему не привело.

Пришлые и местный сброд с криком: «Да здравствует гёз!» – бросились к амвону и сломали решетку.

И пошли крушить, хватать, громить! К полуночи весь громадный храм с семьюдесятью престолами, с великим множеством прекрасных картин и драгоценностей напоминал пустой орех. Престолы были повалены, статуи сброшены, все замки взломаны.

Учинив разгром собора, те же самые проходимцы положили разнести миноритскую церковь, францисканскую, церковь во имя апостола Петра, Андрея Первозванного, Михаила архангела, апостола Петра на Гончарной, пригородную церковь, церковь Белых сестер, церковь Серых сестер, церковь Третьего ордена, церковь доминиканцев и все остальные храмы и часовни. Расхватав свечи и факелы, они разбежались по разным церквам.

Между ними не возникало ни ссор, ни раздоров. Во время этого великого разрушения летели камни, обломки, осколки, но никто из них не был ранен.

Затем они перебрались в Гаагу и там тоже сбрасывали статуи и громили алтари, но ни в Гааге, ни где-либо еще реформаты к ним не присоединялись.[151]

В Гааге бургомистр спросил подстрекателей, есть ли у них на то дозволение.[152]

– Вот оно где, – отвечал один из них и приложил руку к сердцу.

– Вы слышите, signork’и и pagader’ы? Дозволение! – узнав об этом, вскричал Уленшпигель. – Стало быть, по чьему-нибудь дозволению можно совершать святотатство? Это все равно, как если бы в мою лачугу ворвался разбойник, а я бы, по примеру гаагского бургомистра, снял шляпу и сказал: «Милейший вор, любезнейший грабитель, почтеннейший жулик, предъяви мне, пожалуйста, дозволение!» А он бы мне ответил, что оно в его сердце, алчущем моего добра. И тогда я бы ему отдал ключи. Пораскиньте умом, пораскиньте умом, кому может быть на руку это разграбление! Не верьте Красной Собаке! Преступление совершено, преступники должны быть наказаны. Не верьте Красной Собаке! Каменное распятие свалено. Не верьте Красной Собаке!

В Мехельне Большой совет устами своего председателя Виглиуса[153] объявил, что чинить препятствия тем, кто разбивает церковные статуи, воспрещается.

– Горе нам! – вскричал Уленшпигель. – Жатва для испанских жнецов созрела. Герцог Альба, герцог Альба идет на нас! Вздымается волна, фламандцы, вздымается волна королевской злобы! Женщины и девушки, бегите, иначе вас зароют живьем! Мужчины, бегите – вам угрожают виселица, меч и огонь! Филипп намерен довершить злое дело Карла. Отец казнил, изгонял – сын поклялся, что он предпочтет царить на кладбище, чем над еретиками[154] . Бегите! Палач и могильщики близко!

Народ прислушивался к словам Уленшпигеля, и сотни семейств покидали города, и все дороги были запружены телегами с поклажею беглецов.

А Уленшпигель шел из города в город, сопутствуемый безутешным Ламме, который все еще разыскивал свою любимую.

А в Дамме Неле не отходила от сумасшедшей Катлины и обливалась слезами.

Стоял месяц ячменя, то есть октябрь, когда Уленшпигель повстречал в Генте графа Эгмонта, возвращавшегося с попойки и пирушки, происходившей под гостеприимным кровом сен-бавонского аббата. Он был в веселом расположении духа и, отдавшись на волю своего коня, о чем-то задумался. Внезапно его внимание обратил на себя шедший рядом человек с фонарем.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил Эгмонт.

– Хочу вам же добра, – отвечал Уленшпигель, – хочу вам посветить.

– Пошел прочь! – прикрикнул на него граф.

– Не пойду, – объявил Уленшпигель.

– Вот я тебя хлыстом!

– Хоть десять раз подряд, лишь бы мне удалось зажечь у вас в голове такой фонарь, чтоб вам отсюда видно было до самого Эскориала.

– Мне от твоего фонаря и от твоего Эскориала ни тепло, ни холодно, – возразил граф.

– Ну а я так горю, – подхватил Уленшпигель, – горю желанием подать вам благой совет.

С этими словами он взял графского скакуна под уздцы, конь было на дыбы, но Уленшпигель его удержал.

– Подумайте вот о чем, монсеньор, – снова заговорил он. – Пока что вы лихо гарцуете на своем коне, а ваша голова не менее лихо гарцует на ваших плечах. Но до меня дошел слух, что король намерен положить конец лихому этому гарцеванью: тело он вам оставит, а голову снимет и пошлет гарцевать так далеко, что вам ее тогда уже не догнать. Дайте мне флорин – я его заслужил.

– Хлыста я тебе дам, если ты не уйдешь, дурной советчик!

– Монсеньор! Я – Уленшпигель, сын Клааса, сожженного на костре за веру, и Сооткин, умершей от горя. Прах моих родителей бьется о мою грудь и говорит мне, что доблестный воин граф Эгмонт может противопоставить герцогу Альбе в три раза более сильное войско, чем у него.

– Поди прочь, я не изменник! – вскричал Эгмонт.

– Спаси отчизну, только ты можешь ее спасти! – сказал Уленшпигель.

Граф замахнулся на него хлыстом, но Уленшпигель ловко увернулся и на бегу успел крикнуть:

– Смотрите в оба, смотрите в оба, граф! И спасите отчизну!

В другой раз Эгмонт остановился напиться in ’t Bondt Verkin (в «Полосатой Свинье») – трактире, который держала смазливая куртрейская бабенка по прозвищу Musekin, то есть Мышка.

– Пить! – приподнявшись на стременах, крикнул граф.

Прислуживавший у Мышки Уленшпигель вышел с оловянной кружкой в одной руке и с бутылкой красного вина в другой.

Граф узнал его.

– А, это ты, ворон, каркал мне черные вести? – спросил он.

– Черные они оттого, что не простираны, монсеньор, – отвечал Уленшпигель. – А вы мне лучше скажите, что краснее: вино, льющееся в глотку, или же кровь, которая брызжет из шеи? Вот о чем вас спрашивал мой фонарь.