Уленшпигель же ей на это ответил так:

– Птичка пролетит у тебя над головой, прощебечет – и нет ее! Так вот и я, сердце мое! Давай прощебечем вдвоем!

– Ну что ж, прощебечем – песню смеха и слез! – сказала девушка и кинулась к нему на шею.

Меж тем как Уленшпигель и Ламме все еще млели в объятиях своих милашек, вдруг под окнами запели, засвистели, зашумели, заревели, загалдели, задудела дудка, забил барабанчик, и в дом, толпясь и теснясь, ввалились веселые тееsevanger’ы – так в Антверпене называют тех, кто ловит синиц. И точно: они принесли с собой корзины и клетки с пойманными синичками и своих помощниц во время ловли – сов, таращивших на свет золотистые глаза.

Meesevanger’oв было человек десять; щеки у них побагровели и раздулись от вина и пива, головы качались, колени подгибались, и орали они такими хриплыми, надорванными голосами, что испуганным девицам почудилось, будто они не в доме, а в лесу, и не среди людей, а среди хищных зверей.

Однако они все твердили, то поодиночке, то хором:

– Кого полюблю, того и захочу! – Кто придется нам по душе, тому мы и достанемся. Завтра мы с теми, кто богат флоринами. Нынче – с теми, кто богат любовью!

На это им meesevanger’ы сказали:

– У нас и флорины есть, и любовь – стало быть, разгульные девушки наши! Отступаются одни каплуны. Они – синички, мы – птицеловы. Вперед! Кто добрый герцог, тому и Брабант!

Но девушки издевались над ними:

– С такими рылами, а туда же: полакомиться нами захотели! Хряков шербетом не кормят. Мы выберем тех, кто нам по нраву придется, а вас мы не хотим. Бочки с маслом, мешки с салом, ржавые гвозди, тупые клинки! От вас потом и грязью воняет! Убирайтесь вон! Вы и без нашей помощи в ад попадете!

А те:

– Нынче француженки что-то уж больно разборчивы. Эй вы, привередницы, ведь вы же это продаете кому попало, а почему нам отказываете?

А девушки им:

– Завтра мы ваши собаки, рабыни, завтра мы вам услужим, а сегодня мы свободные женщины, и мы вас от себя гоним.

А те как заорут:

– Довольно языком болтать! Кто пить захотел? Рви яблочки!

С этими словами они бросились на девушек, не разбирая ни возраста их, ни пригожества. Красотки, однако, не сдавались – в головы meesevanger’aм полетели стулья, кружки, кувшины, бокалы, кубки, посудины, бутылки, и от крупного этого града кто охромел, кто окривел, кого изувечило, кого искалечило.

На шум прибежали сверху Ламме и Уленшпигель, а трепещущие их возлюбленные дальше верхней ступеньки лестницы не пошли. Увидев, что мужчины напали на женщин, Уленшпигель выбежал во двор, схватил палку от метлы, другую вручил Ламме, и они вдвоем ударили на meesevanger’oв.

В конце концов столь нещадно вздрюченным пьянчугам все это показалось не весьма приятным развлечением, и они приостановились, а этим сейчас же воспользовались тощие девки, которые даже и в этот великий день добровольной любви, той любви, какой требует природа, желали продаваться, но не отдаваться. Уж они вокруг увечных увивались, перед ними пресмыкались, к ним ласкались, раны их врачевали, за их здоровье выпивали, а свои кошельки флоринами и всякой другой монетой так туго набивали, что у meesevanger’ов ломаного гроша и того не осталось. Как же скоро был подан сигнал тушить огни, девки выставили их за дверь, куда еще раньше успели проскользнуть Уленшпигель и Ламме.

Уленшпигель и Ламме по дороге в Гент прибыли на рассвете в Локерен. Вся земля кругом была в росе; над лугами вился белый холодный пар. Проходя мимо кузницы, Уленшпигель запел, подражая голосу вольной пташки – жаворонка. И тотчас из кузницы выглянула седая косматая голова, и чей-то слабый голос воспроизвел боевой клич петуха.

– Это smitte[193] Вастеле, – пояснил Уленшпигель, – днем он кует лопаты, заступы, сошники, кует, пока железо горячо, решетки для церковных клиросов, а по ночам частенько кует и вострит оружие для борцов за свободу совести. От такой игры он хорошей мины не нажил: бледен он – краше в гроб кладут, мрачен, как проклятый Богом, и до того худ – одна кожа да кости. Он еще и не ложился, всю ночь напролет работал.

– Войдите, – сказал smitte Вастеле, – а ослов отведите на лужайку за домом.

Когда Ламме и Уленшпигель пришли с лужайки в кузницу, smitte Вастеле перетаскивал в подвал наточенные им клинки мечей и отлитые им наконечники для копий и готовил подручным дневной урок.

Посмотрев своими тусклыми глазами на Уленшпигеля, он спросил:

– Ну что Молчаливый?

Уленшпигель же ему ответил так:

– Принц со своим войском вытеснен из Нидерландов, а виной тому подлость его наемников, которые, когда надо сражаться, орут: Geld! Geld! (Денег! Денег!) Во главе преданных ему солдат, вместе со своим братом графом Людвигом и герцогом Цвейбрюкенским, он двинулся во Францию на помощь королю Наваррскому и гугенотам[194] . Оттуда он проследовал в Германию, и там, в Диленбурге[195] , его войско пополнилось многочисленными беженцами из Нидерландов. Ты перешли ему туда оружие и деньги, которые тебе удалось собрать, а мы будем за свободу бороться на море.

– Я сделаю все, что нужно, – сказал smitte Вастеле, – у меня есть оружие и девять тысяч флоринов. А вы ведь на ослах?

– На ослах, – отвечали они.

– А вы ничего не слыхали дорогой о трех проповедниках, будто бы их убили, ограбили и бросили в расселину между скал, на берегу Мааса?

– Слыхали, – не моргнув глазом отвечал Уленшпигель, – эти три проповедника оказались лазутчиками герцога, наемными убийцами, которые должны были уничтожить принца за то, что он друг свободы. Мы с Ламме отправили их на тот свет. Нашли у них деньги и бумаги. Из этих денег мы возьмем себе сколько нужно на дорогу, а остальное отдадим принцу.

С этими словами Уленшпигель распахнул свою куртку и куртку Ламме и достал бумаги и пергаменты. Smitte Вастеле прочитал их.

– Это планы военных действий и заговоров, – сказал он. – Я отошлю их принцу, и он узнает, что преданные ему бродяги Уленшпигель и Ламме Гудзак спасли его высочеству жизнь. Ослов ваших я продам, а то как бы вас по ним не признали.

– А что, разве суд намюрских старшин уже направил по нашему следу сыщиков? – спросил Уленшпигель.

– Я расскажу вам все, что мне известно, – отвечал Вастеле. – На днях ко мне приезжал из Намюра кузнец, стойкий реформат, под предлогом дать мне подряд на решетки, флюгера и прочие кузнечные поделки для одной крепостцы, которую сейчас строят. Так вот, судебный пристав ему говорил, что старшины уже собирались и вызывали трактирщика, который живет в нескольких сотнях туаз от места происшествия. Его спросили, не видел ли он убийц и кого он подозревает, а он ответил так: «Я, говорит, видал сельчан и сельчанок верхом на ослах: одни просили у меня пить, но с ослов не слезали, а другие слезали и шли ко мне в трактир; мужчины пили пиво, а женщины и девушки – мед. Видел я двух славных сельчан – они говорили о том, что хорошо бы, мол, укоротить на один фут мессира Оранского». Тут трактирщик присвистнул и сделал такое движение, каким втыкают нож в горло. «А насчет Стального ветра я, говорит, вам по секрету скажу – мне кое-что известно». Он рассказал, и его отпустили. После этого, должно думать, высшие судебные власти разошлют низшим надлежащие распоряжения. Так вот, трактирщик сказал, что видел сельчан и сельчанок верхом на ослах – этого довольно для того, чтобы задерживать всякого, кто трусит на ослике. А вы нужны принцу, дети мои.

– Ослов продай, а деньги пусть поступят в казну принца, – сказал Уленшпигель.

Ослы были проданы.

– Теперь пусть каждый из вас что-нибудь мастерит на дому – с цехами связываться не стоит, – продолжал Вастеле. – Ты умеешь делать клетки для птиц и мышеловки?