Пусть Генриетта посмотрит на молодых здоровых мужчин. Ведь больше никогда…
— Республика — единственная форма правления, отвечающая желаниям и правам человечества!
Александр и Адам шли проселком вдоль парка, направляясь к Новому дворцу, который великий князь недавно получил в подарок от бабушки. Каждое утро они уходили гулять и за оживленным разговором проделывали несколько верст. Предметом их споров обычно служило государственное устройство и принципы мудрого правления. Вот и теперь Александр развивал Чарторыйскому усвоенные им взгляды Лагарпа:
— Нет ничего более несправедливого и бессмысленного, чем наследственная монархия. Правление государством — такое же поприще, как и все прочие. Если, к примеру, сын живописца не чувствует в себе призвания к ремеслу своего отца и не имеет к нему ни склонности, ни способностей, никому и в голову не придет принуждать его стать преемником своего родителя. Но предположим, что он избрал для себя ту же стезю, однако его родитель скончался, работая над важным заказом, — заказ передадут другим мастерам, более сведущим и опытным в своем деле, не принимая во внимание уз родства между мастером и подмастерьем. Так почему же не поступать так же с правителями, чья ответственность куца более велика, а последствия их деяний могут оказаться благодатными или пагубными для многих тысяч людей? Верховную власть надлежит передавать не по случайности рождения, а по волеизъявлению народному!
Адам в молчании сделал несколько шагов, обдумывая свой ответ. За последнее время он достаточно хорошо узнал Александра, ведь они виделись в Царском Селе каждый день: гуляли, обедали или ужинали, играли в горелки у колоннады Большого дворца вместе с другими членами императорской фамилии, фрейлинами и кавалерами, на глазах у императрицы, которая, казалось, поощряла их дружбу. Первое впечатление, оставшееся после достопамятной прогулки по Таврическому саду, осталось неизменным: Адам верил в искренность великого князя и благородство его намерений. Однако от него не могло укрыться и то, что Александр склонен предпочитать слова делам, его образование крайне поверхностно, а суетливая праздность придворной жизни отнимает у него драгоценное время, которое можно было бы употребить с великой пользой, и губит его. Кроме того, помимо жизни в Царском Селе, протекавшей на виду у всего двора, под маской покорности бабушке, великие князья вели и другую, тайную, жизнь в Павловске, отстоявшем от Царского всего на версту. Владения их сурового отца, которого они страшно боялись, являли собой совсем иной мир — тоже выдуманный и искусственный, но совершенно в ином роде. Екатерина подражала Версалю «короля-солнце», Павел — Потсдаму Фридриха Великого, изгнав, впрочем, из нее философскую переписку и салонную игру на флейте: этот инструмент, вместе с барабаном, был нужен только для задания ритма марширующим солдатам, одетым в нелепую, неудобную форму, от которой в русской армии давно отказались. Маневры, парады, подчеркнутое внимание к мелочам — эта жизнь казалась Александру и Константину более насыщенной, ведь они служили, исполняли обязанности, трепеща перед отцом и млея от его редких похвал. В Петербурге Александр был шефом Екатеринославского полка, Константин — Санкт-Петербургского гренадерского; каждый имел по одному штаб-офицеру, несколько обер- и унтер-офицеров и по два взвода отборных солдат, но Александр мало ими занимался, зато Константин усердно муштровал своих гренадер во дворе Мраморного дворца, пренебрегая юной супругой. В Гатчине же или Павловске они были шефами особых батальонов и, стоя на флангах, командовали перестроениями в присутствии отца — это казалось им настоящим, ответственным делом. А потом тайком пробирались в Царское, стараясь не попасться бабушке на глаза в гатчинской форме, и льстили себе, принимая ее отвращение за страх. В Павловске всё становилось с ног на голову: Константин, изучивший все тонкости парадной шагистики и ружейных приемов, поучал старшего брата, который внимал ему, признавая его превосходство. Эта игрушечная жизнь подменяла собой настоящую. Великий князь Константин вел с Константином Чарторыйским долгие беседы о войске, но не о войне, хотя Персидский поход сильно занимал двор и правительство. Когда Екатерина наконец решилась доверить старшему внуку какое ни на есть поручение, отправив его вместе с генералом Кутузовым осматривать крепости на шведской границе, Александр отнесся к этой поездке совершенно равнодушно и не извлек из нее никакой пользы, хотя крепости были самые настоящие и войска в них — не потешные. Такими же неглубокими были его познания в областях, о которых он любил рассуждать, — политике, истории и законоведении. Адам имел возможность убедиться, что великий князь не прочел до конца ни одной серьезной книги, ограничившись экстрактами из них. «Трактаты о правлении» Локка, где обозначены принципы парламентаризма и народовластия, «Письма об изучении истории» и «Рассуждение о партиях» Болингброка, в котором он признает народные восстания неизбежными, считая их признаком истинной свободы, «Дух законов» Монтескье, «Принципы политического права» Руссо, «Об уме» Гельвеция, выступающего против просвещенного абсолютизма, «Социальная система» Гольбаха, ратовавшего за экономическую свободу, сочинения Кондорсе и Тюрго, выступавших за и против прямого народного правления, критические замечания Мабли в адрес английской конституции, — все эти труды Александр если и держал в руках, то лишь пролистал или вскользь пробежал глазами, не усвоив сути. Чарторыйский предложил руководить его чтением, и Александр с благодарностью согласился, однако продолжал вести прежнюю рассеянную жизнь, а книги так и лежали нераскрытыми.
— Случайность рождения и случайность избрания стоят друг друга, — заговорил наконец Адам. — Поверьте мне, Польша настрадалась от случайностей избрания не меньше, чем Россия — от случайностей рождения.
На мгновение ему представилась тонкая усмешка Цицианова: тогда, за обедом у короля, Чарторыйский говорил совсем иное. Что ж, с тех пор он многое пережил и передумал; мысль человеческая — субстанция живая и способная к развитию. Вот и Александру пора научиться думать самому, а не прятаться за чужими идеями.
— Для достижения целей важно уметь выбирать средства. Ведь живописцу, о котором вы говорили, важный заказ доверила не чернь, не способная судить ни о его дарованиях, ни о замысле его произведения, а люди, сведущие в искусстве…
Адам замолчал, подыскивая более удачную метафору. Дорога шла мимо фермы; несколько баб, согнувшись, пололи грядки в огороде.
— Россия еще не готова к республиканскому правлению, — продолжил Чарторыйский. — Прежде чем бросить в землю зерно, ее следует вспахать и удобрить, вырвать из нее сорную траву предрассудков, дабы те не заглушили ростков прогресса…
Александр остановился и тоже смотрел на баб. Его красивые голубые глаза заволоклись слезами умиления.
— Взгляните, Адам, как это прекрасно! — прошептал он. — Как я мечтаю об уединенной жизни на ферме, на лоне природы! Просыпаться с рассветом, ложиться на вечерней заре; руководствоваться лишь круглогодичным ходом светила; выезжать в поле на работу, предаваться сельским занятиям, коротая досуг за чтением книг…
Чарторыйский представил себе на месте баб в огороде великую княгиню Елизавету в фижмах и едва сдержал смех. Восторги великого князя перед каждым полевым цветком, резным кленовым листом или необычной формы деревом казались ему неуместными и по-детски наивными, а пейзажи в окрестностях Петербурга — унылыми, плоскими и блёклыми, особенно в сравнении с его родными Пулавами. Но в конце концов, Александр еще слишком молод, ему всего девятнадцать лет, и откуда же взяться зрелости суждений, если его всячески оберегают от жизни, не позволяя набраться опыта?
— Ваше высочество, — начал он мягко, — спуститесь на землю, раз уж вы грезите о ней. Есть вещи, не зависящие от вашей воли, но есть и те, которые вы в силах изменить. Вы рождены для трона; ваша забота о народе и его благе делает вам честь; так зачем же лишать ваш народ счастья получить, наконец, правителя, входящего во все его нужды и пекущегося о нем, приводя законы, устанавливаемые человеком, в соответствие с законами Бога и природы? Признайте, что раз уж вам выпал столь великий жребий, уклоняться от него было бы недостойно.
