Александр посмотрел на него виновато, но как изнеженный, избалованный ребенок.

— Ах, если б вы знали, как это трудно!

— Вы думаете, что землепашец не сталкивается с трудностями? Зачем же только говорить о них, их надобно превозмогать! Цель сама по себе ничто, если ее не добиваться. Поверьте же в себя, в свои силы, в…

— Да-да, вы правы, — перебил его Александр, оборвав разговор, который вдруг ему наскучил.

Остаток пути они говорили о всяких пустяках.

Во дворец они зашли со стороны сада. Адаму показалось, что в цветнике мелькнуло белое платье, и его сердце забилось сильнее.

Его чувства к великой княгине Елизавете не были тайной для Александра, который, к удивлению Адама, поощрял их. Сначала Адам заподозрил в этом ловушку, но со временем убедился, что великий князь действительно не ревнует к нему свою жену и даже словно забавляется, глядя со стороны на его любовь, которую он уже не в силах скрывать. Как всё это понять? Разве он сам не сказал ему в самом начале их близкого знакомства, что жена — его единственный друг и единомышленник? А может быть, в этом-то всё и дело… Великий князь видит в своей супруге в большей степени подругу, чем жену (чем очень недовольна императрица); она же, как истинный друг, не может не замечать того, что очевидно и Адаму. Елизавета… Луиза не одобряет вылазок в Павловск, она хочет видеть мужа не капралом, а тем, кем ему уготовано стать самой судьбой, взяв на себя роль его верной помощницы. Она уже готовится к этой роли, много читает, думает; она выучила русский язык и довольно хорошо знает Россию… Но Александр, прячась за красивыми словами, не хочет ничего менять. Он раздувает искру в душе Адама, надеясь, что вспыхнувший костер перекинется и на Луизу, и тогда, занятые своей любовью, они наконец-то оставят его в покое…

Луизу такое положение тяготило; она избегала встреч с Адамом наедине и третьего дня, например, когда Александр, вернувшись из Павловска, уснул прямо на диване, отказалась ужинать в обществе Чарторыйского и ушла к себе. Адам видел, что она любит своего мужа, страдая от его равнодушия, и мучился: ему хотелось упасть перед ней на колени и целовать ей руки, говоря о том, что этот человек — теплый, поверхностный, не способный на сильные чувства, мысли и поступки, — ее не достоин… И в то же время он понимал, что этим только оттолкнет ее.

Адам порой удивлялся себе: он никогда не думал, что способен на низкие поступки. Разве не низко — добиваться жены своего друга? Хорошо, допустим, Александр сам этого хочет, но разве не низко сначала заискивать перед фрейлиной Луизы, Варварой Головиной, а потом, получив отказ в помощи, интриговать, чтобы разлучить ее с великой княгиней? Ее муж, граф Николай Головин, назначенный гофмейстером «молодого двора», посмел сделать Александру замечание относительно его поведения, наносящего ущерб репутации Елизаветы. Неужели он, князь Адам Ежи Чарторыйский, способен погубить женщину?..

Его брат Константин влюбился в великую княгиню Анну, жену Константина, и имеет гораздо больше успеха. Юлия лишена брони, делающей неприступной ее невестку: она не любит своего мужа. Она просто одинокая, несчастная девочка, жаждущая душевного тепла и мечтающая о романтических приключениях, не подготовленная к ударам жизни и не усвоившая строгих нравственных правил. И она права! Обречь себя на положение жертвы, хранить верность мужу-тирану, этому грубому мальчишке-солдафону, из страха сплетен, осуждения, гнева старой императрицы? Во имя чего? На что она может рассчитывать в будущем? Боль, слезы, обиды и одиночество — вот ее вечный удел, а время приведет с собой только старость и болезни. Зачем же упускать сейчас свой единственный шанс быть счастливой?

В саду никого не было. Александр с Адамом направились в левое крыло, где находились библиотечные комнаты. Там их и нашел запыхавшийся слуга, чтобы сообщить важную новость: рано утром, без четверти четыре, у великого князя родился брат. Александр немедленно простился с Чарторыйским и отправился к матери.

Еще вчера Мария Федоровна медленно прогуливалась по аллее, а Константин притворно ужасался размерам ее живота, говоря, что в нем могли бы уместиться четверо. Младенец действительно родился огромным — аршин без двух вершков. Бабушка, всегда больше радовавшаяся мальчикам, чем девочкам, была в восторге и уверяла, что если этот богатырь будет продолжать, как начал, его старшие братья покажутся пред ним карликами. Слышавший эти слова низкорослый Павел еще больше помрачнел. При дворе ходили слухи, что цесаревич, давно не ладящий с женой, не приписывает себе заслуги в рождении этого сына. Павел не хотел даже присутствовать на крещении, но всё же прислушался к уговорам своих приближенных. Сразу после обряда, во время которого орущего басом младенца нарекли Николаем, он уехал в Павловск, не оставшись обедать.

Новорожденного, как обычно, отлучили от родителей и отдали под присмотр бабушки. Он отличался отменным аппетитом. Кормилицу ему подобрали заранее — здоровую и крепкую крестьянку, но и она не справлялась, и уже через две недели малыша пришлось подкармливать кашкой. На должность няни императрица, по рекомендации фельдмаршала Суворова, назначила Джейн Лайон, дочь лепного мастера-шотландца, проявившую храбрость, мужество и самоотверженность во время несчастных варшавских событий.

Суворов еще в марте уехал к войскам; на июньском празднике в Царском Селе присутствовали только его зять и дочь с одиннадцатилетним братом Аркадием. Граф Александр Васильевич сына своим не признавал и жизнью его не интересовался, подозревая жену в супружеской измене и добиваясь расторжения брака, в чем ему неизменно отказывал Синод. Екатерина П, однако, призвала мальчика ко двору и сделала камер-юнкером великого князя Константина. Николай Зубов подыскал ему воспитателя — своего боевого товарища Шарля Оде-де-Сиона, савояра, звавшегося теперь Карлом Осиповичем.

Ромуальд Гедройц глазам своим не поверил, когда в салон фрау Циберг вошел Ян Домбровский в сопровождении гнусного интригана Тремо! Так значит, это правда: французы делают ставку на Домбровского, а его, Гедройца, поездка в Жемайтию — только способ удалить его от дел, вместо того чтобы доверить главное дело ему! А Домбровский тоже хорош — связался с этим авантюристом, полуполяком-полуфранцузом, бахвалом и краснобаем. Гедройцу уже пришлось как-то в Париже выслушивать рассказ Тремо о его побеге из Познани с Ксаверием Домбровским — сам Казанова бы ему позавидовал! Улучив минуту, Гедройц подошел к соотечественнику и попросил по-польски уделить ему пару минут для приватного разговора.

— Что вы здесь делаете, генерал? — начал он без обиняков, когда они остались вдвоем.

Домбровский удивился.

— Я полагаю, то же, что и вы — вращаюсь в обществе.

— Я хочу сказать: что привело вас в Дрезден?

Домбровский смерил его недоверчивым взглядом, прежде чем ответить.

— Не понимаю, почему я должен давать вам отчет в своих поступках, но если уж вам так хочется знать — я хочу поступить на службу в Саксонии.

— Брехня! — вырвалось у Гедройца. Он поспешил загладить свою грубость: — Генерал, со мной вы можете быть откровенны, и здесь нас никто не подслушает.

— Я вас решительно не понимаю.

Гедройца прорвало. Перестав сдерживаться, он высказал всё, что наболело, постепенно повышая голос. Польская депутация в Париже поручила создание польской армии ему, и он больше никому не позволит вмешаться и вновь всё испортить! Если бы он в октябре командовал обороной Варшавы, ее не сдали бы русским; если бы его план похода в Великую Польшу удалось осуществить, раздела бы не было; но нет, всегда находился кто-то еще, кто действовал у него за спиной, так вот больше этого не будет — слышите? — не будет! В Польше сейчас нет имени более известного, чем Гедройц; люди начнут собираться под его знамена; он знает, чем он рискует, ведь на карту поставлено благополучие его родных, оставшихся в Литве, и его собственное благосостояние, но он пожертвует всем ради Отчизны и не позволит всяким французским прохиндеям сделать так, чтобы эта жертва оказалась напрасной!