Февраль на исходе; девятого марта в Минск съедутся помещики, мещане и купцы на контракты. Будут продавать, закладывать и выкупать имения, судиться и рядиться, разговаривать о ценах на хлеб, водку, шерсть, лес, смолу, голландское полотно и китайский чай… Разве можно это вынести женщине с истомившимся сердцем? Пани Анеля снова велела всем домочадцам собираться и выехала в деревню. И что же — на крыльце их встречал сам пан Бенедикт! Он возвратился только накануне.

За эти четыре месяца Булгарин ужасно переменился: похудел, поседел, постарел лет на десять. Веселость его исчезла; он больше не шутил, был молчалив и мрачен, никуда не выезжал и никого не принимал; ходил, как бирюк, с ружьем вокруг дома или по опушке леса. Сына не отпускал от себя ни на минуту, словно не мог на него наглядеться; играл с ним, даже спать укладывал в одной комнате с собою. Пани Анеля плакала тайком, опасаясь тяжелой болезни. Такая меланхолия и мизантропия, отнюдь не свойственные ее супругу, могли быть следствием разлития желчи, а ей совсем не хотелось овдоветь в другой раз…

Однажды в Маковищи пришел стрелец — проситься на службу — и привел с собой охотничью собаку. Хмуро выслушав управляющего, пан Бенедикт сказал:

— Человека не надобно, а собаку куплю: собаки не изменяют и не торгуют своею породой!

Петербург… Зачем ему в Петербург? Там сейчас холодно, сыро и уныло, от свинцовой Невы и черной Мойки поднимаются густые туманы, проникают в легкие и скапливаются там в виде жидкости, мешая дышать (так объяснил доктор Беклер), а у Понятовского недавно вновь был тяжелый приступ удушья после прогулки по берегу Немана. Нет, он поедет в Рим, как и собирался. Зайдет в церковь Санта-Мария-Маджоре на Эсквемелине, похожую на двуликого Януса своими разными фасадами, поклонится святому вертепу — яслям младенца Христа, застынет в немом восхищении перед древними мозаиками… Посетит церковь Иисуса, где покоится прах Игнатия Лойолы, — наглядно показывающую, что внутренний мир важнее внешнего лоска; именно по ее образцу строили все иезуитские храмы в Речи Посполитой… Может быть, если хватит сил, поднимется по Лестнице Пилата в Санкта-Санкторум… Хотя вряд ли он сможет взойти на коленях на все двадцать восемь ступеней… Да и полученное таким образом отпущение грехов не исправит последствий его ошибок, совершенных в земной жизни…

Орден иезуитов, опору папства, распустил в 1773 году Климент XIV — ради примирения с Францией и Неаполем и восстановления власти над Авиньоном и Беневенто. Авиньон сейчас в руках французских республиканцев, которые национализировали всё церковное имущество, запретили все монашеские ордены, кроме тех, что занимались благотворительностью и образованием, и велели духовенству принимать гражданскую конституцию, вызвав в Церкви новый раскол. Папа Пий VI эту конституцию осудил, пригрозив анафемой, но слишком поздно и слишком вяло. Фактически он умыл руки, бросил французское духовенство на произвол судьбы, лишив его моральной поддержки, предоставив каждому решать самому: покориться новым властям или сопротивляться им… Он, Станислав Август, сначала призвал всех своих подданных покориться, а потом не мешал им сопротивляться. Они с папой — два сапога пара…

Эльжбета не хочет в Рим, она уговаривает его принять приглашение императора Павла. Урсула тоже хочет в Петербург. Она вместе с матерью (старшей сестрой Понятовского, Людвикой), мужем и тремя детьми с прошлого лета живет у него в Гродно: на жизнь в Варшаве у них не осталось денег. Вишневцы вместе с дворцом заложены и перезаложены, а Урсула не допускает и мысли о том, чтобы потерять это имение, и надеется на милости нового российского императора, чтобы вернуть его себе. Ведь именно в Вишневцах останавливались «граф и графиня Северные», то есть цесаревич Павел с супругой Марией Федоровной и частью своего двора, совершая в 1781 году вояж по Европе. Урсула тогда всего полгода, или около того, как вышла замуж за Михаила Мнишка, разведясь с Винцентом Потоцким. Для этого пришлось запрашивать разрешение Его Святейшества, ведь Мнишек — ее двоюродный брат. Как, впрочем, и Потоцкий… Станислав Август специально приехал в Вишневцы из Варшавы. Бывший дворец Вишневецких Мнишки переделали в «малый Версаль» с точной копией знаменитой зеркальной галереи на первом этаже и садами, спускающимися к реке тремя каскадами. Стены апартаментов были увешаны портретами предков и историческими полотнами; разумеется, Павлу не преминули показать картину, изображающую коронацию Димитрия и Марины Мнишек в Москве… Обед на полторы сотни персон, грандиозный бал… Высокие гости собирались пробыть всего пару дней, а в итоге прогостили целую неделю. Павлу тогда было двадцать семь лет, он грезил о престоле, узурпированном его матерью, и вел откровенные разговоры с Понятовским. А его супруга как-то раз, показывая Урсуле свои бриллианты, надела ей на голову свою диадему, а затем, шутки ради, увенчала ею Мнишка. «Я принимаю это как предзнаменование!» — воскликнул Мнишек под общий смех и тотчас понял, что сморозил глупость… Императрица тоже ласкала Мнишков, понимая, что это еще один крючок, которым она сможет зацепить Понятовского. Она собственноручно возложила на Урсулу орден Святой Екатерины… А на Гродненском сейме граф Михаил Мнишек, маршалок великий коронный, отказался подписывать акт о разделе Речи Посполитой и подал в отставку. Станислав Август остался один на один со своим позором… На должность Мнишка заступил Фредерик Мошинский, которого потом чуть не повесили в Варшаве во время восстания;

Игнацию Закжевскому чудом удалось его спасти. Год спустя все оказались в Гродно; Мошинский вместе с королевским камергером Онуфрием Кикой должны были противостоять интригам Мнишков, образовавших русскую партию… Смешно.

Конечно, Павел примет его хорошо. Но не потому, что уважает. Он делает всё наперекор своей матери, мстит покойнице, поскольку не смел перечить ей при жизни. Но туда, где сейчас Екатерина, ему не дотянуться, там он по-прежнему бecсилен, — вот и страдают те, кто всё еще живет… Павел велел выкопать кости своего отца и захоронить родителей рядом, унизив попутно графа Алексея Орлова, который должен был идти за гробом убиенного им императора, неся его корону. Справедливость? Нет — злопамятство. Как нет справедливости и в опале министров и царедворцев, возвышенных Екатериной, и в милостях, расточаемых тем, кто ей не угодил. Императрица была пристрастна и порой слаба, но в одном ей не откажешь: она умела судить о людях по их делам. А Павел… Бедовый Федор Головкин, отозванный Екатериной из Неаполя за его никчемность, был послан Павлом в Стокгольм, чтобы возобновить переговоры о свадьбе великой княжны Александры, но окончательно всё запутал…

Сергей Салтыков, первый сердечный друг Екатерины, тоже отправился послом в Стокгольм — по приказу императрицы Елизаветы. Великая княгиня тогда только-только разрешилась от бремени сыном, и нужно было избежать всяческих криво-толков. Хотя при взгляде на Павла сразу видно, чей он сын… Когда ей представили молодого поляка, личного секретаря английского посланника Вильямса, Екатерина бросилась в любовь, как в омут. О, что это было за время! Чувство опасности еще больше подогревало кровь, и без того бурлившую в жилах; по ночам Понятовский крался в ее покои мимо гвардейских караулов, а покидал дворец, закутавшись в плащ и надев чужой парик. Великая княгиня родила дочь, и по двору сразу поползли слухи, что отец девочки — не Петр… Понятовский тогда уже находился при русском дворе в качестве саксонского посланника.

Хотя нет, она никогда не теряла головы. Он — да, она — нет. Роль просто женщины, желающей любить и быть любимой, была не для неё, она уже тогда серьезно занималась политикой. Старый пьяница канцлер Бестужев, вышедший из милости у императрицы Елизаветы, увлек Екатерину мечтой о власти, чтобы с ее помощью вернуть себе руководство тремя коллегиями: иностранных дел, военной и адмиралтейской. Тогда началась Семилетняя война; Бестужев оплошал дважды: на поле дипломатии, проглядев союз Англии с Пруссией и настроив против себя французов, и на поле брани, добившись назначения главнокомандующим Степана Апраксина, который после победы при Гросс-Егерсдорфе практически обратился в бегство, опозорив русское оружие. Екатерина писала Апраксину через Бестужева, прося его поторопиться, когда он неделю сидел сложа руки; в письмах увидели интригу по делу о престолонаследии, к тому же императрица тогда серьезно захворала. Поправившись, она лишила канцлера графского титула, чинов и орденов. Арестованный Бестужев сардонически улыбался, не выказывая ни страха, ни отчаяния, и даже грозил своим врагам; все компрометирующие его бумаги он успел сжечь, но дал маху, сообщив о том Екатерине: это письмо перехватили… Бывшего канцлера приговорили к смертной казни; милостивая Елизавета заменила ее вечной ссылкой. Вильямса и Понятовского выслали из России.