Чувство гадливости при виде этой сцены сменилось тогда новым болезненным уколом в сердце: почему же гордая выя сарматов согнулась перед этими червями, рожденными пресмыкаться в пыли?.. И тотчас щеки ожгло от стыда: ведь он сам являлся на поклон к Зубовым, часами подпирая стену среди таких же беспозвоночных… Самолюбие тотчас начало подыскивать себе оправдание: он унижался не ради себя, а чтобы вернуть отнятое отцу, матери, сестрам!.. «А эти люди унижаются, чтобы не утратить нажитое и передать его сыновьям», — нашептывал внутренний голос. Но если им велят попрать ногой других униженных, отнять последнее у обобранного, они это сделают. За свое унижение они будут мстить слабому, а не сильному, потому что сами слабы.
В памяти неожиданно всплыл разговор с Цициановым в Гродно, который Адам позже многократно разыгрывал сам с собой заново, досадуя на себя: вот здесь он мог бы ответить иначе, и это он сказал неудачно… «А не припомните ли то место, где Плутарх приводит басню о змее?..» Три стервятника растерзали отчаянно трепыхавшееся тело Отчизны, потому что оно уже было без головы. Старый граф Строганов, в дом которого Адам теперь ездил не по светской обязанности, а по велению души, испытывая к Александру Сергеевичу почти сыновнюю привязанность и подружившись с его сыном Павлом, был при дворе, когда тарговицкие вожди явились благодарить императрицу за «заступничество». Узнав, что Потоцкий, Браницкий и Ржевуский дожидаются аудиенции, Строганов расхохотался: «По крайней мере, ваше величество не затруднится с ответом — не стоит благодарности!» Смеялся, впрочем, только он один, Екатерине шутка не понравилась, она даже рассердилась. Однако никаких громов не последовало; государыня была умна и не бросалась умными людьми…
Благодаря хлопотам Александра Чарторыйские перешли в армию, получив там чины бригадиров. Им оказали особую милость: Адама назначили адъютантом наследника, а его брата — адъютантом Константина. Их новые обязанности заключались в том, чтобы следовать за великими князьями во время вахт-парадов, отнимавших каждое утро по два часа, стоять позади них, когда император проходил по Дворцовой площади мимо шеренги офицеров, а после обеда являться за приказаниями. Александр теперь был занят с утра до вечера: поездки по казармам, осмотр постов, исполнение поручений государя… В семь часов пополудни он был обязан явиться в дворцовую гостиную и дожидаться там его величество, хотя тот часто приходил только к ужину, к девяти часам. После ужина великий князь докладывал императору военный рапорт; в это время великая княгиня Елизавета присутствовала при ночном туалете императрицы. Приходил Александр — пожелать матери спокойной ночи — и уводил ее домой, где сразу ложился спать, покинув жену в одиночестве… Какая пустая, глупая, нелепая жизнь!
«Фельдмаршал граф Суворов отнесся к Его Императорскому Величеству, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы».
Дата: 6 февраля 1797 года. Подпись: Павел.
Даже без подписи видно, от кого писано; не матушка-императрица.
Со времени своего восшествия на престол новый государь успел пожаловать в фельдмаршалы восемь человек, включая графа Николая Салтыкова, назначенного президентом Военной коллегии, и старого маршала де Брольи, доживавшего восьмой десяток и лишь недавно приехавшего в Россию. Хромой ханжа и интриган Салтыков, не бывавший на поле брани со времен Хотина, но не оставивший за последние четверть века ни одной придворной интриги без своего участия, таскавшийся по салонам и кабинетам в вечно расстегнутом мундире, в штиблетах вместо сапог, с костыльком и с полными карманами образков, — генерал-фельдмаршал! Помилуй Бог, вот уж достойный выбор! Брольи же славу свою заслужил во время Семилетней войны, там же она и осталась; короля своего в начале революции защитить не сумел, военным министром пробыл всего пять дней и уехал в Трир — командовать вдвоем с маршалом де Кастри армией принцев, которую вез в своем обозе герцог Брауншвейгский, пока не надоела. После первой же победы якобинцев, при Вальми, от этой армии не осталось и следа; с эмигрантами еще возился австрийский генерал-фельдмаршал Вурмзер, ныне бегущий от натиска Бонапарте. И вот граф Суворов-Рымникский, генерал генералов, стало быть, поставлен с сим Брольи наравне!
А всё потому, что любит правду без украшений. Новую форму по прусскому образцу у себя в войсках вводить отказался, прямо заявив: «Пудра не порох, пукли не пушки, коса не тесак, а я не немец, а природный русак!» Павел тогда отменил собственный приказ о назначении Суворова шефом Суздальского пехотного полка. Вслед за этим распоряжением полетели выговоры, доставляемые фельдъегерями (слово-то какое! никогда его в России в употреблении не бывало!): за посылку офицеров курьерами, за увольнение их в отпуск без разрешения императора, за их аттестацию для производства в чины… «Удивляюсь вам, ваше сиятельство, — сказал Суворову полковник Каховский, его адъютант, бывший с ним под Очаковом и в Праге, — как вы, боготворимый армией, имея такое влияние на умы русских людей, соглашаетесь повиноваться Павлу, в то время как близ вас находится столько войск?» Суворов аж подпрыгнул, услыхав такие слова, и перекрестил рот Александру Михайловичу: «Молчи, молчи! Не могу. Кровь сограждан!»
На рапорт о предоставлении годичного отпуска пришел отказ, тогда Суворов и написал прошение об отставке, раз уж от всего прежнего, екатерининского, ему осталась только вольность дворянская.
Что войны нет — это он с иронией написал, с издевкой. Бонапарте разгромил цесарцев при Риволи и с часу на час возьмет Мантую, грозя Святейшему отцу в Риме; унять бы молодца, да некому. Граф Александр Васильевич Суворов теперь сельский дворянин: команду сдал и едет в свои деревни — в Кобринский Ключ под Брестом, подарок матушки-государыни за Варшаву. Имение сие слишком велико для него одного. Дочь, слава Богу, замужем, не нуждается. Своими польскими владениями он поделится со своими штабными офицерами, тоже отправленными в отставку. Те, кто решится разделить с ним добровольное изгнание, получат по несколько десятков крестьян с землей и угодьями в вечное владение.
К концу февраля метели стихли, подтаявший на ярком солнце снег, по-прежнему глубокий, был уже не рыхлым, а плотным и накатанным санями, поэтому Сергей Тучков, выехав до свету из Пскова, безо всяких происшествии проделал за день сто тридцать верст и к вечеру миновал развалины крепостного вала Опочки. Там его встретил брат Николай, полковник Севского пехотного полка, чтобы вместе пойти к генералу Долгорукову.
Павловские новшества не вызывали у обоих братьев ничего, кроме раздражения и досады. Вместо того чтобы учить солдат и заниматься делами службы, офицеры тратили время на безделицы, заменяя галуны на своих мундирах, разучивая прусские барабанные бои и перестроения. Распоряжения менялись чуть ли не ежедневно; офицеры попадали на гауптвахту, так и не поняв, за что; великий князь Константин потом бегал туда справляться, как они содержатся, и еще ужесточал наказание, а великий князь Александр, наоборот, пытался за них заступаться, хотя и трепетал перед отцом. Заслуженный боевой генерал мог впасть в немилость из-за совершенно незначительной ошибки на параде, зато ловко отсалютовавший эспонтоном капитан получал повышение в чинах и занимал его место. Вот и князя Долгорукова, тучного и одышливого, Тучковы застали за упражнением в салютовании. Князь был назначен шефом Севского полка, которым Николай Тучков командовал уже несколько лет. Кстати, называть офицеров по именам теперь было запрещено: в списках оставляли лишь фамилию или прозвище. Поэтому Николай был Тучков 1-й, а Сергей — Тучков 2-й.
На исходе минувшего года всех офицеров-артиллеристов вызвали в полночь в Зимний, заставили там прождать два часа в полнейшем недоумении (генерал Мелиссино знал не больше майора Тучкова), а затем какой-то офицер-гатчинец объявил им, что на прежней службе им опалы не миновать, как бы хорошо они ее ни исполняли, и чтобы этого не случилось, пусть ищут себе места. Тучков был совершенно сбит с толку: где же он найдет себе место в России, если император им недоволен?
