— Вот это правильно, — согласился Некрас. — Коли тебе этот оберег достался, то неспроста. Тебе за него и ответить, когда спросится. Я боялся, как бы тот исток, откуда прошлое в наш мир пролилось, в худые руки не попал. За тем кудесники меня сюда и послали. Теперь вижу, что зря боялся. Не серчай, что допускал думы всякие про тебя. Не всякий звук, что красивым кажется, из доброго истока. Потому и приходится по следам звуков ходить.
— Да и ты не держи обиды, что речи не так вежественно вел, как с кудесником беседовать надлежит, — в свою очередь усовестился Зорко. — Сам посуди: мне с этим оберегом в разные места попадать случалось. Не всякий раз добрый взгляд на него смотрел. А тут первый встречный посреди леса — и сразу о нем. Сквозь оберег много красоты видно. Знать бы только, где она на меду замешена, а где — на полыни.
— Ты, знать, за красотой стремишься, — понял все кудесник. — Тогда и впрямь не след тебе с оберегом на битву идти. С мечом — куда справедливее будет. Тогда и вправду путь один: отыскать того, кто в Гурцатовы сны вхож, да через него и до Гурцата доберемся. Не хочу я, чтобы черные облака по нашим полянам прошлись. Что ж, я и без того у тебя время занял. Мне теперь на восход поворачивать да к полудню забирать надобно.
— Не больно много и занял, — легко отвечал Зорко, зная цену времени на пути, потому что путей им было пройдено немало. — Пожалуй, я с тобой вместе крюка дам, верст десять. Хочу на одну поляну заглянуть.
Зорко никогда не сомневался, что оберег показывает ему все так, как оно есть на самом деле. Но сегодня он не верил. Не оберегу волшебному не верил, а себе. Не верил, что может оборотнем перекинуться, что за десять верст одной мыслью может человека сразить, что может быть не самим собой, а кем-то, кто живет неизвестно где и незнамо когда!
По дороге Зорко рассказывал Некрасу, что ему известно об иных краях, особенно о тех землях, через кои должен был пролегать путь кудесника. Вернее всего, чтобы не идти сквозь степь, было пробраться до Саккарема горными странами вельхов-гвинидов, не слишком приближаясь к таинственному Велимору, стражи коего ныне, должно быть, стали вчетверо зорче. А там, пусть горная глушь и трудна для долгого пути, и прямиком на Саккарем выйти можно. К жизни без всяких излишеств и мелких приятностей и поблажек себе заклинатели звуков давно привыкли, а потому Некрас не боялся лезть в горы. И еще в горах воду можно было найти без труда. Некрас отыскал бы воду и в степи, но там, где в степи была вода, были и лошади. А значит, и мергейты.
В горах подстерегала иная опасность: хозяева копей с Самоцветных гор не упускали возможности приобрести нового раба, лучше всего — без платы. А Некрас, хотя и вел жизнь суровую, был жилист и силен и вид имел человека здорового, бодрого и крепкого. Да так оно и было. На горных дорогах, в портовых городах, на торговых площадях — всюду шныряли людишки, которые где посулами, а где мошенничеством, а где и угрозами да силой захватывали доверчивых и рассеянных, одиноких и беззащитных, и лежала их невозвратная дорога в великие подземелья, равных коим не было в свете. Там и уходили они за круги бытия, искалеченные и безвестные. А если б кто из них, владетелей подземного государства, прознал о способности Некраса слышать и различать голоса подземных трещин, жил и токов, то век не видать бы ему солнца.
Недавняя гарь открылась внезапно. Сразу бросилось в глаза, что здесь будто с десяток медведей потоптались. Трава была примята, а кое-где с корнем вырвана, ветви на деревьях, ближних к открытому месту, обломаны, на грязи остались многочисленные следы копыт, сапог, шитых на степняцкий лад, рытвины и вмятины — отпечатки человеческих тел. У дальней опушки в траве лежал мертвец, одетый в синий кафтан. Хотя до него было еще тридцать саженей, Зорко узнал его. Это был тот самый десятник, коня под которым лишил разума пес-невидимка. В обычае у мергейтов было не хоронить павших в земле, не сжигать огнем и, конечно же, никогда не топить. Огонь, земля и особенно вода считались священными, и осквернить их было таким кощунством, что непослушание воина десятнику, а десятника — сотнику перед этим стало бы детской потехой. Мергейты просто оставляли своих мертвецов птицам и зверью, жукам и травам, жаре и хладу, чтобы те приняли мертвечину в себя и через свою жизнь избыли ее.
Оберег не лгал, и Зорко сразу понял это. Но он всматривался в истоптанную грязь, стараясь узреть там один лишь след: собачий. И след открылся ему. Таких огромных собак Зорко не видел ни разу. Черный пес отыскал этот след еще раньше. Зорко давно привык не удивляться поступкам пса — а пес, оставаясь псом, совершал именно поступки, — но на сей раз верный спутник его изумил. Он не зарычал и не вздыбил шерсть, как это бывало при встрече со свежими следами других псов. Наоборот, приветливо помахивая хвостом, будто встретился с чем-то давним и добрым, прошел по следу и там, где след оборвался — наверное, там Зорко в образе пса прервал погоню, взявши свое, — принюхался, наклонил к земле морду и высунул язык. Как нарочно, сквозь разрыв в облаках брызнул солнечный свет, и Зорко приметил, как по красному собачьему языку из черной пасти скользнула в траву маленькая блестящая капля. Не успел венн об этом подумать, а пес уже поднял морду и осматривался как ни в чем не бывало, подставив солнцу черную спину.
Зорко, оставив Некраса оглядывать новое для него зрелище, подъехал к собаке и соскочил на землю. Глаза не подвели: среди редкой и невысокой в этом месте травы лежала блестящая серебристая бусина-бисеринка. Такого бисера было полно в каждом веннском поселении, и вовсе не удивительно было бы обнаружить вдруг такую даже в самой глухомани, но вот зачем пес носил ее в пасти, зачем подобрал и почему именно здесь выпустил обратно — об этом Зорко и догадываться не взялся бы.
Меж тем Некрас, вопреки ожиданиям Зорко, вовсе не рассматривал поляну, но прислушивался, будто опасаясь спугнуть что-то. Время от времени Зорко замечал, как Некрас напрягает голосовые связки, но при этом опять-таки не мог уловить ни звука. А потом кудесник и вовсе извлек свою дудку и, проворно закрывая пальцами то одно, то другое отверстие, заиграл. Сначала Зорко снова ничего не услышал, но постепенно, как постепенно выплывают из тумана очертания деревьев или скал, из тишины стали возникать звуки: и низкие, и высокие, и долгие, и отрывистые, и простые, и многоголосые, и переливчатые. Звуки летели в самые разные, совсем порой нежданные стороны, будто ощупывали пространство вокруг. Зорко смотрел и пошевелиться не смел, опасаясь нарушить тонкую сеть, что разбрасывал заклинатель.
А спустя совсем немного времени — сердце и полусотни ударов не сделало — звуки принялись возвращаться, как возвращается эхо или морские волны. Но посланные Некрасом по невидимому следу звуки возвращались не с пустыми руками, если, конечно, у звуков были руки. Бережно, как дорогую — не на вес золота ценимую, но дорогую душе — вещь, несли они с собой, воротившись, новые звуки и созвучия, и Зорко, сколь мог напрягая слух, зажмурясь, различал будто бы шелест задеваемой и приминаемой травы, шаги и удары конского копыта, шорох ветра, шепот листвы, треск валежника, даже обрывки человеческого крика и шум дыхания. А звуки, прилетая точно туда же, откуда Некрас посылал их, иной раз гасли, будто втягивались обратно в дудку, иной раз повисали в воздухе, точно пойманные звучащей сетью, раскинутой кудесником, а третьи и не надо было ловить — они сами плели эту сеть, проскальзывая сквозь ячеи и заплетая мудреные узлы.
Наконец Некрас отнял дудку от губ, вложил ее обратно в петлю на поясе и, опустив руки, принялся слушать. А звуки, сплетшие сеть, и не думали затихать. Напротив, их согласный говор нарастал, и Зорко уже начинал узнавать то, что произошло здесь не так давно. Не так давно, чтобы запамятовать об этом, но очень давно, чтобы поймать эхо случившегося. Но если даже он, никогда допреж не бывший свидетелем охоты заклинателя звуков, мог услышать и воссоздать минувшее, то сколько же всякого мог различить и распознать кудесник! И пес, и Серая — так прозвал Зорко свою лошадь — тоже не остались безучастными к действам Некраса. Серая прядала ушами, недоуменно поглядывая то вправо, то влево, и пес, поставив уши торчком, застыл на месте, внимательно, приподняв немного хвост, наблюдая неслыханную картину.
