Однако не случайно и это направление причисляют к литературе постмодерна. Если, конечно, вслед за Б. Парамоновым, интерпретировать постмодернизм не столько как «иронию искушенного человека», сколько в виде достаточно расплывчатого комплекса взглядов, который в той или иной степени синхронен происходящим в культуре процессам. Такой постмодернизм не отрицает «высокое», а только учитывает комплементарность «низкого»³¹³: дополнительность, комплементарность «низкого» соответствует присоединению зон власти физиологии в рамках стратегий НТЛ, которая, представая в качестве «новой», т. е. несущей, черты перехода от одной культурной эпохи к другой (от литературы утопического реализма к литературе постмодернизма), прежде всего конкурирует с тенденциозной или целевой литературой. То есть с пучком стратегий, имеющих определенное направленное движение, заданное традицией, иначе говоря — каноническое движение, вследствие чего конкретный текст оказывается приспособленным для самоценной идеологической или религиозной интерпретации. В то время как неканонически тенденциозная практика, ориентируясь на похожую систему ценностей, открывает возможность неканонического движения к ним³¹⁴, не выходя при этом из поля литературы. С традиционной точки зрения «это не отрицание реализма, а расширение его на область вещей невидимых, усложнение самого понятия реальности, которая обнаруживает свою многомерность, не сводится в плоскость физического и психологического правдоподобия, но включает и высшую, метафизическую реальность…» (Эпштейн 1988: 198.)

«Высшая, метафизическая реальность», или религиозный аспект НТЛ, соответствует апроприации зон власти религиозных символов, а «многомерность» — зонам ненормативности из того же ряда политкорректных ценностей, что гомосексуальность, эксцентричность, асоциальность и прочие репрессированные формы сознания, характерные для тех или иных социальных меньшинств. В этом плане «гомосексуальность» равна «религиозности», так как они одинаково используют энергию давления советского социума, не принимавшего как нетрадиционную сексуальную ориентацию, так и христиан-неофитов. В 1970-х годах (период самоопределения НТ-практик) религиозность столь же запретна, эксцентрична и энергоемка, что позволяет интерпретировать ее как источник власти, не менее мощный, нежели «антисоветское поведение»³¹⁵. Религиозные утопии использует и тенденциозная литература, но совершенно иначе, нежели НТЛ, которая в ритме сакрализация — десакрализация присваивала энергию религиозной власти точно так же, как концептуалисты присваивали энергию власти при работе с идеологическим дискурсом. Однако концептуализм, в отличие от НТЛ, не апроприировал профетический пафос, то есть манипулировал зонами власти, в то время как НТЛ использовала профетический пафос для присвоения более высокого места в пространстве иерархических ценностей³¹⁶.

Не менее важно подчеркнуть и дифференциацию реакций на ситуацию «конца литературы»: так как если концептуализм своими практиками конституирует «конец литературы» и строит свои стратегии на выходе из поля литературы, понимая ценность новой авторской функции как медиатора между практиками, принадлежащими разным полям, то НТЛ, фиксируя убывающую социальную ценность литературного дискурса, остается в рамках текста и традиционного поэтического поведения³¹⁷, не допуская отказа от традиций при условии, что эти традиции подвергаются внутри самой стратегии раскачиванию³¹⁸.

Применительно к этому направлению можно говорить уже не о системе «персонажей» и спектре «имиджей», а о «лирическом герое» — как о некоей сумме принципиально повторяющихся черт, сохраняющих единство на протяжении всего дискурса. Этот герой, которому и поручается манифестация авторской позиции, в отличие от персонажа в концептуализме, «умен», совпадая в этом качестве с тенденциозным «лирическим героем»; с другой стороны, эксцентричен, здесь повторяя принципиальную особенность бестенденциозной литературы. Неканонический герой, зная все, что знает герой канонический, знает еще нечто, недоступное последнему, так как дистанцируется от канона. Иначе говоря, если канонический герой присваивает власть первооткрывателя вечных ценностей (как это происходит в поэзии Олега Охапкина или Дмитрия Бобышева³¹⁹), то неканонический — власть реставратора и реаниматора, что инспирирует появление эксцентричного, а не ортодоксального ракурса.

Поэтому в рамках тенденциозной литературы такая стратегия интерпретируется как «авангардизм», как неортодоксальная или даже еретическая (допускающая «слишком вольное обращение с вечными ценностями»)³²⁰; для нас важнее выявить связь между способами присвоения власти при операции обмена между автором и читателем и авторской стратегией, которая проявляется в поиске своей, эксцентричной системы образности, в пристрастии к индивидуальному слову и метафоре (так как метафора и есть способ выявления уникального положения «лирического героя» в пространстве) и в использовании «чужого» слова, в основном как цитаты, аллюзии, ассоциации, то есть традиционным путем.

Принципиальное отличие НТ-героя, которому поручается манифестация авторской позиции, от персонажа или повествователя бестенденциозной литературы, где эксцентричность формируется в результате комбинирования ряда парадоксальных, ненормативных и условных черт, заключается в том, что эксцентричность лирического героя в пространстве НТЛ обязательно должна быть мотивирована (и не только метафорически, но и психологически). Лирическому герою НТЛ не разрешено быть «головным», он должен быть естественно умен и эксцентричен одновременно — иначе говоря, культурный капитал эксцентричности подкрепляется символическим капиталом естественности, так как власть, перераспределяемая НТЛ, интерпретируется как естественная и нерукотворная.

Возможно, поэтому «лирическая героиня» Е. Шварц — это утонченная и интеллектуальная сумасбродка, пифия-прорицательница, сексуально озабоченная святая, своенравная скандалистка и инфернальница, периодически впадающая в религиозный экстаз³²¹. Инсценированная истерика — один из наиболее часто повторяющихся приемов — является патентованным способом высвобождения мистической энергии и одновременно обнаружения власти бессознательного и присвоения ее. Естественная эксцентричность в процессе воссоздания картины мистического, спиритуального³²² ужаса позволяет сочетать метафорическую образность с акцентированной физиологичностью, христианскую мистику с семантической истерикой, обильно увлажненные кровью образы с религиозными символами.

Или: