Когда он поднял взгляд, это был — пусть не загримированный — клоун Скуонк, легкий и гибкий, как тряпочка. Он потихоньку скакнул в сторону, в другую, вперед, назад и указал на Мэри. В ней пробудилась выучка: она шагнула вперед, потом назад. Влево, вправо, повернулась вокруг своей оси. Публика громко зааплодировала: Мэри исполняла балет!

Па-де-де было основано на «La Chauve-Souris Doree» [6]Пластикова, одном из тех редких произведений, что славят не любовь, а повседневную, зачастую незаметную привязанность между мужчиной и женщиной. Пока Скуонк исполнял «соде-л’анж», Мэри, неспособная, конечно, оторвать от земли все четыре ноги, откликалась совершенной арабеской: левую заднюю ногу вытягивала назад, правую переднюю — вперед.

Она не замечала, как над головой разворачивался в нужную позицию кран.

Скуонк завершил танец серией «ассамбль-сюр-ле-пуэн»: подпрыгивал ноги вместе, поворачивался в воздухе, поднимался на цыпочки и снова подпрыгивал. Грация его представлялась неподражаемой, но Мэри вторила, переступая по кругу, похожая на троллейбус из двух соединенных вагончиков. И в качестве торжественного финала она, как тысячу раз прежде, изобразила идеальный реверанс: задние ноги почти перекрещены, передние согнуты, живот едва не касается земли, голова наклонена, как бы в мольбе.

И тут Скуонк выступил вперед и закрепил крюк на цепи вокруг ее шеи.

Мэри рванулась назад, но было поздно. Вдали, в недрах электростанции, заскрипел передаточный механизм. Мэри выпрямилась, отряхиваясь, как промокшая собака. Затем ее передние ноги оторвались от пыльной земли. Она переступала, балансируя, задними, тут где-то сорвался ремень, механизм оглушительно взвизгнул и отработал назад, но ненадолго; с безжалостной силой слониху снова повлекло вверх, задние ноги тоже оторвались от земли.

Мужчины, женщины, дети на кучах металлолома, остовах пассажирских вагонов и проржавевших цистернах забыли о веселье. Слоны рождаются не для полета, и тошнотворное зрелище бросало вызов естественному порядку вещей, как если бы в церкви раскопали окаменелые кости или в пустыне пошел дождь из соленой трески. Под чадящими лампами все затаили дыхание. Мощные ноги Мэри взбрыкнули в воздухе, в широко открытых глазах на миг отразилось понимание того, что происходит. Из вытянутого хобота вырвался полузадушенный трубный глас разочарования, и тело слона обмякло.

Никто не знает в точности, как долго висел слон над Уайлдвуд-Хилл. Фотограф, обученный делать ночные снимки, предлагал публике попозировать вместе с трупом — желающих не нашлось. Все стали требовать Скуонка, последовала суматоха, потом стало ясно: он исчез. Вероятно, он ретировался, как только заработал кран. Больше его никто не видел.

Прошел год. Потом другой. Семья Нэш продолжала работать, большую долю контракта Мэри и Скуонка выплатили наличными, затем добавляли понемногу каждый месяц. Торжественного финала в их представлениях теперь не было. Взамен Нэш завел дрессированного шимпанзе; наряженный в тогу, тот управлял колесницей, которую везли две таксы. Кроме того, в труппу был принят капитан Тибор из цирка Спаркса с группой морских львов — выпускников колледжа, по его словам. Нэш покорно занес это в новые афиши; может, это и казалось ему раздражающе нелепым, но вслух он не сказал ни слова. Он по-прежнему держался того, что предлагает зрителям высоконравственное развлечение, хотя о длительности честной работы для американской публики более не упоминал.

Зимний сезон 1918 года семья пропустила. Нэш провел это время в одиночестве, сняв гасиенду в малонаселенной долине невдалеке от Лос-Анджелеса, Калифорния. Расставаясь с семейством, он туманно объяснил, что займется поиском новых талантов, связанных с киноиндустрией: вдруг какие-нибудь акробаты или укротители разочаруются в кино и захотят поездить по миру.

Но казалось, он сам себе не верил, и никто из родных не спрашивал в письмах, как идут поиски. После казни Мэри Нэш потерял себя. В Лос-Анджелесе и окрестностях он никого не знал, пейзаж счел однообразным и странным: акры оливковых рощ и цитрусовых, незнамо как выживающих в пустынном климате. Однажды он робко постучался в дверь к «Знаменитым актерам», но в секретариате его завернули, потому что он забыл фамилию человека, к которому шел. Остаток дня был потрачен на то, чтобы добраться на трамваях домой.

Раздумывая о цирке в кулинарных терминах (привычка, унаследованная от прежней профессии), Нэш приходил к выводу, что существует два вида аттракционов — сладкие и кислые. Сладкие — это здоровые развлечения, дающие ровно то, что обещано: трапеция, звери, клоуны. Кислые — это все, что основано на обмане. Резиновые муляжи в спирту, которые выдают за двухголовых младенцев. Розовый лимонад, а на самом деле вода, в которой клоуны постирали свои трико. Вроде бы чего стоило не пересекать границу между этими двумя мирами, но Нэш в чем-то все же пересек ее и сам скис.

В один из февральских дней, после полудня, в дверь постучали, оторвав Нэша от обычного утреннего бритья. Опасаясь, что это кто-то из коллег явился прервать досрочно его отпуск, Нэш глянул в замочную скважину. Но нет, перед дверью стоял незнакомец. Стирая со щеки пену, Нэш его впустил.

Лицо у незнакомца было потрепанное, обветренное, кожа красная, в морщинах, глаза вечно щурились, словно под ветром. Сколько ему лет, было непонятно. Нэш впустил его не колеблясь, главным образом из-за знакомой черной накидки и шляпы железнодорожного детектива.

Нэш, отвыкший от себе подобных, неуверенно предложил незнакомцу кофе, тот согласился и назвал себя: «Леонард Пелкин». Он объяснил, что состоял в штате железнодорожной полиции, но теперь ушел в отставку и работает частным сыщиком.

Они устроились друг напротив друга у откидного, как в вагоне, столика в тесной, но хорошо продуваемой ветром кухоньке Нэша; за спиной у него открывался вид на долину. Пелкин не преминул им восхититься, пока отыскивал у себя в рюкзаке портфель.

— Разрешите задать вам несколько вопросов?

— Конечно.

Пелкин бережно вынул пачку фотографий четыре на пять. Словно раздавая карты в покере, он выложил их лицом вниз, правильным пятиугольником.

— Речь идет об убийстве, — произнес Пелкин. Он откашлялся, словно собираясь что-то добавить. Нэш кивнул, обозначая готовность помочь. Пелкин кивнул в ответ и отхлебнул кофе. Кофейной чашкой указал на фотографию. — Подозреваемые, — продолжил он.

Пелкин перевернул фотографии. Они ложились на стол каждая с уверенным хлопком.

Нэш на мгновение онемел.

— Это подозреваемые в убийстве? — спросил он наконец.

Пелкин кивнул.

— Узнаете кого-нибудь?

— Это слоны, — проговорил Нэш.

— Взгляните еще раз.

Нэшу этого не требовалось. Он был раздавлен: всплыла история, которую он уладил давным-давно, пожертвовав при этом частью своей души.

— Я знаю только, что это слоны. И вам это ясно так же, как мне.

Пелкин поднял вверх палец.

— Один слон, — сказал он. — Всего лишь один.

Пять фотографий были сделаны в разные годы, самые ранние — в полосах и пузырьках эмульсии. На каждой был запечатлен слон на ярмарке с аттракционами или в цирке; Нэш узнал вагончик организации «Селлз», транспарант Ринглинга и, наконец, провисшую крышу собственного шапито, с заплатами такими же неповторимыми, как хирургические шрамы. Так вершина горы вспыхивает под солнечными лучами.

— Мэри, — проговорил он.

— Можете указать, где вы ее видите?

— Вы серьезно? Это слон, который стоит перед моим шатром.

— А на других фотографиях — она?

Определить было трудно. В одном случае на слоне было что-то вроде диадемы, в других — ничего.

— Возможно.

— У нее были особые приметы?

— Что ж… Да. В ней было ровно двенадцать футов росту. Вы это имели в виду?

Пелкин сощурился.

— Двенадцать футов? Или двенадцать футов три дюйма?

— Нет, ровно двенадцать футов, согласно афишам. — Нэш выдохнул. — Но правда, однажды утром в Денвере мы намерили двенадцать футов три дюйма.