— О господи, — ахнула она.

Я придвинулся к ней поближе и почувствовал под ногой хлюпанье дохлой рыбки. Романтики во всем этом было маловато, но я все же наклонился и поцеловал Терезу.

Она не оттолкнула меня, но как-то не особенно воодушевилась. Губы остались холодными, собственно говоря. Так что мы перестали целоваться. Я обнимал ее, крепко прижимая к себе хрупкое тело. И шептал на ушко:

— Я заберу тебя отсюда, Тереза. Я буду о тебе заботиться.

Разумеется, я не мог этого сделать. Я всегда смотрел на Кеннета снизу вверх. Не знаю, с чего мне в этот миг вдруг пришло в голову, будто я стану для Терезы лучшим мужем, чем он. Но это не имело значения. Пока мы обнимались, в гараж заявился Кеннет и застыл в изумлении. Он посмотрел сначала на Терезу, потом на меня, потом опять на Терезу.

Затем он посмотрел на слизняка.

— Черт, — пробормотал он.

Кеннет бросился к гаражной двери и резко ее поднял. Ворвался ночной воздух. Шагнув к аквариуму, Кеннет запустил в него руки. С грозным рычанием поднял чудовище над головой. И так застыл, держа слизняка на вытянутых руках, словно кубок за первое место или призовую рыбу; он смотрел сверху вниз на меня и на Терезу.

— Будь я проклят, — провозгласил Кеннет, — если позволю, чтобы эта штука встала между нами.

Вылетев через гаражную дверь, он со всей силы швырнул слизняка в пространство ночи. С глухим стуком тот плюхнулся на траву.

— И плевать, сколько они собирались мне за нее заплатить, — добавил Кеннет, почти рыдая.

Разумеется, к этому времени я уже выпустил Терезу, она бросилась к Кеннету и обвила его руками. Кеннет вытер ладони о штаны, чтобы избавиться от слизи, и тоже обнял Терезу. Я в эту минуту чувствовал себя последним мерзавцем, но должен признать, так оно, пожалуй, лучше.

Слизень в ту же ночь отправился в бега, оставив после себя широкий слизистый след, исчезавший среди деревьев. Возможно, нашел еще какой-нибудь заброшенный бардачок и назвал его своим домом. Позже выяснилось, что какой-то коллекционер предлагал за слизняка пятьсот долларов, так что со стороны Кеннета это был не просто жест — вот так взять и выбросить. Я даже расстроился, узнав о таких деньгах. Решил, что Кеннет дурак. Но потом подумал: кто мы такие, чтобы решать судьбу земных тварей? В конце концов, моллюски первыми заселили нашу планету. Миллионы и миллионы лет они странствовали по земле задолго до того, как на свет появились первые из нас.

Фрэнки, сын Джина, закричал и проснулся. В последнее время такое происходило часто, раза два-три в неделю и в любое время: в полночь, в три часа ночи, в пять утра. Высокий истошный стон вырвал Джина из забытья, словно укус острых зубов. Ничего хуже этих воплей Джин не мог вообразить — это был крик ребенка, который умирает страшной смертью: падает с крыши; застрял в каком-то аппарате, который отрывает ему руку; оказался в пасти хищника. Сколько бы раз Джин ни слышал этот крик, он всегда вскакивает, у него в сознании проносятся дикие картины, он бежит, с грохотом врывается в детскую и видит там Фрэнки, сидящего в кровати с закрытыми глазами и широко разинутым ртом, как у детей, поющих рождественские гимны. Ощущение такое, словно он в состоянии спокойного транса, а если бы его в этот момент сфотографировали, то можно было бы решить, что ребенок зажмурился в ожидании ложки мороженого, но никак не предположить, что это он только что испустил кошмарный вопль.

— Фрэнки! — кричит Джин и резко хлопает в ладоши перед самым лицом сына. Это помогает. Крик всегда резко обрывается, Фрэнки открывает глаза, моргает, смотрит на Джина, слабо соображая, что к чему, потом снова устраивается на подушке, недолго сопит и постепенно затихает. Спит он крепко, он всегда спит крепко, но даже теперь, несколько месяцев спустя, Джин не может удержаться — он наклоняется и прикладывает ухо к груди сына, чтобы убедиться, что тот по-прежнему дышит, а сердце у него бьется. Каждый раз все оказывается в порядке.

Объяснения они так и не нашли. По утрам ребенок ничего не помнит, а в тех редких случаях, когда им удавалось разбудить его прямо во время приступа, он был всего лишь сонным и смурным. Один раз Карен, жена Джина, трясла и трясла Фрэнки, пока тот наконец не проснулся, ничего не соображая.

— Милый! — сказала она. — Милый, тебе приснился страшный сон?

Но Фрэнки только что-то проворчал.

— Нет, — ответил он. Он был удивлен и недоволен, что его разбудили.

Никаких закономерностей. Приступы случаются в любой день недели и в любое время ночи. Они никак не связаны ни с тем, что он ел, ни с тем, чем он занимался днем, ни — насколько они могут судить — с психологическими перегрузками. Днем он совершенно нормальный и веселый ребенок.

Несколько раз они водили его к педиатру, но та не смогла сказать ничего внятного. Физически ребенок вполне здоров, сказала доктор Банерджи. По ее словам, с детьми этой возрастной группы (Фрэнки пять лет) иногда случается подобное, но чаще всего такие аномалии проходят сами.

— У него были психологические травмы? — спросила врач. — Может быть, что-нибудь дома?

— Да нет, — пробормотали Джин и Карен одновременно и покачали головами, а доктор Банерджи пожала плечами.

— Дорогие родители, — сказала она. — Скорее всего, беспокоиться просто не о чем. — Она быстро им улыбнулась. — Я понимаю, вам трудно, но я бы посоветовала подождать, пока все само уляжется.

Но доктор Банерджи никогда не слышала этих криков. Утром после «ночных кошмаров», как называла их Карен, Джин был нервным, на взводе. Он работал шофером в Объединенной службе доставки посылок и весь день краешком уха улавливал какой-то едва различимый гул — настойчивое электрическое жужжание следовало за ним повсюду, пока он петлял в своем фургоне по бесконечным улицам. Он останавливался на обочине и прислушивался. На ветровом стекле плясали тени шелестящей летней листвы, а по дороге с ревом проносились машины. Где-то в кронах деревьев стрекотала цикада — звук был вибрирующим, как шум автоклава.

«Что-то дурное уже давно выслеживает меня, — подумал он, — и теперь, наконец, подобралось совсем близко».