Через несколько лет, в 1889 году, умерла Элизабет, жена Банварда. Они прожили вместе более сорока лет; как это часто бывает в долгих браках, один вскоре последовал за другим. Если кому вздумается посетить кладбище в Уотертауне, он увидит скупую надпись и едва ли догадается, что стоит у могилы некогда самого богатого художника

Когда известие о его смерти достигло восточной части страны и Европы, редакторы и авторы газетных и журнальных колонок изумились: как мог этот миллионер умереть без единого пенни, да еще в пустынной глуши? Но попытайся они задать этот вопрос семье Банварда, ответа все равно бы не получили. Сразу после похорон Банварды бежали из города, в котором наделали долгов.

Спешно покидая дом 513 на Нортуэст-Секонд-стрит, они многое побросали, и кредиторы устроили аукционную распродажу. Среди остававшихся вещей Банварда нашли пожелтевший листок бумаги с суммой в 15 долларов 51 цент — счет за похоронную службу его собственного отца, умершего в 1831 году. Молодого Джона всю жизнь преследовала эта смерть отца в полном забвении и последовавшее затем унизительное банкротство. Через шестьдесят лет все еще сжимавшего в руке позорный счет Джона Банварда постигла та же судьба.

А что же его картины?

Первые панорамы, на которых изображались круги ада, а также Венеция и Иерусалим, погибли в кораблекрушении в 1840-х. Несколько панелей с холстами разбросаны по Южной Дакоте; в Музее Робинсона в Пьере выставлены три картины. Еще две находятся в Уотертауне; в Музее наследия Кампеска можно увидеть «Речной пейзаж с Гленадой», а у Мемориального общества Меллетта хранится набросок «трехмильного полотна» — «Лодки в тумане».

Но что случилось с картинами, с этими оригинальными движущимися панорамами, принесшими Банварду славу и богатство? Много лет спустя в интервью один из внуков вспомнил, что в детстве играл на огромных рулонах. Но после смерти старого Банварда они были выставлены на аукцион. В 1948 году Эдит Банвард рассказывала: «Я догадалась, что часть полотна пошла на декорации… оперного театра Уотертауна». Она предположила, что уже после холст могли разрезать на куски и продать в качестве декораций. За десятилетия показов холст износился, он уже не был той самой движущейся панорамой и более всего напоминал ветошь. Неудивительно, что его дальнейшая судьба оказалась неизвестной.

Однако кое-кто упорно настаивает на том, что шедевры Банварда никогда не покидали Уотертауна. Их якобы разрезали на куски, чтобы утеплить дома — где они и остаются по сию пору, заключенные между стен.

Меня зовут капитан Дагэн, и я пишу все это по просьбе/требованию доктора Барретт. Она сказала: если я все опишу, ей будет что предъявить доктору Хертцу, своему начальнику. Сам я доктора Хертца не видел ни разу, и мне пришлось поверить доктору Барретт на слово, что доктор Хертц вообще существует в природе. Доктор Барретт сказала: если я не предоставлю им свою версию произошедшего, по закону им придется оставить меня тут, в палате психбольницы базы ВВС имени Холломана, ведь здоровому, сказала она, скрывать нечего, а у сумасшедшего полно тайн. Я ей на это ответил: раз так, я уверен на все сто, что я здоровый. А она пододвинула ко мне лист бумаги и карандаш и сказала: вот и докажите.

Если моя задача — выставить себя с наилучшей стороны, то, наверное, надо начать со вступления, и оно будет вот каким: наш мир вообще странное место, а ко мне он всегда поворачивался самой зловещей и загадочной стороной. И если сейчас вы со мной не согласны, то, когда закончите читать, согласитесь наверняка. Для начала мне важно убедить вас, что мне можно верить — иными словами, я хочу сказать, что я далеко не так глуп, как кажется. Просто я на самом деле совсем не тот, кем выгляжу (и дело не в том, что я маленького роста). Не исключено, что тот же секрет есть и у других людей — в смысле, они кажутся одними, а на самом деле другие. Хотя иногда я об этом забываю, но потом увижу себя в зеркале и думаю: «Ой, Господи, ну почему опять он? Тут какая-то ошибка. — Ну, а потом смиряюсь: — Ну и ладно, черт с ним, пусть будет так. В смысле, не похоже, чтобы у меня была возможность выбирать».

Итак, я сажусь в свой бомбардировщик Ф-117А «Стелс» — я называю его «красавчик» — поднимаюсь в небо и убиваю людей. По крайней мере, убивал — в Персидском заливе, за что и получил «Серебряную звезду», — и не сомневаюсь, что буду убивать еще, когда выйду отсюда. На базе поговаривают, что на очереди Сомали. Это моя профессия, и я стараюсь получать удовольствие от работы. Я с ревом летаю над землей в черном гладеньком аппарате массового поражения, и я бы серьезно соврал, если бы сказал, что не испытываю большого кайфа, когда сижу в кабине, потому что, когда я в небе, я как будто вылетел прямиком из Божьей головы, божественная мысль, упакованная, как в комиксах, в облачко для божественных мыслей, абсолютно невидимая.

Правда, в тот день, когда в Ираке я грохнулся с небес на землю и разбил «красавчика» посреди пустыни, все было по-другому. Я был военнопленным в самом центре потрепанного военного лагеря, и меня жестоко мучил одноухий человек по прозвищу Мул. Там я уже не чувствовал себя невидимым.

Тут самое время рассказать о моем проклятии. Оно кое-что объяснит. У меня от рождения есть дар. Или проклятие — зависит от того, как посмотреть. Во сне мне иногда приоткрывается будущее. Знаю, что это звучит диковато, но у меня имеется доказательство: три дня назад мне приснился сон, в котором я был в темно-синем платье и красных туфлях на шпильках (именно так я сейчас и одет), я находился в комнате с мягкими стенами, за одну руку я был наручниками прикован к стулу (совсем как сейчас), а другой писал документ, который начинался со слов: «Меня зовут капитан Дагэн, и я пишу все это по просьбе/требованию доктора Барретт». Имеет смысл упомянуть, что сон заканчивался хорошо, потому что в нем доктор Барретт, прочитав показания, свидетельствующие, что я невиновен (именно так я и крикнул, когда почувствовал, как мне в бедро вонзился дротик с транквилизатором, выпущенный служащим военной полиции), разрешила мне вернуться к выполнению своих обязанностей (как поступите и вы, когда закончите читать), потому что пришла к заключению, что если со мной что-то и не так, это просто чрезмерная чувствительность, а вообще я полностью здоров и стал жертвой нелепых, продиктованных мстительностью обвинений моей жены в том, что якобы я какой-то трансвестит-извращенец.

Задание мне предстояло несложное. Заурядный боевой вылет, небо чистое, полет низкий, надо было взорвать несколько нефтеперегонных предприятий к югу от Нахьяба и валить оттуда к чертовой матери. Мы сидели под тентом с капитаном Джибсом и полковником Коури — дело было в Хамис-Мушаибе, — пытаясь спрятаться от зноя, и пили холодное пиво, когда я получил приказ. Помню, как я одним движением опустил руку с пивом и вскочил, а потом стукнул бутылкой по столу, с улыбкой посмотрел на Джибса и Коури и сказал: «Я на минутку, мужики. Буря в пустыне зовет». Я оседлал «красавчика» и взмыл в бескрайнее аравийское небо. А когда подлетел к нефтяному заводику, то увидел трех иракских солдат, которые подпрыгивали на своих бочках и размахивали белыми тряпками, привязанными к палкам.

Я показал им, что к чему. Я снизился, сбросил на них бомбу GBU-10, и желудок у меня был наполнен таким туманным, мистическим чувством, которое появляется, когда ты убиваешь что-нибудь живое; это чувство совершенно невозможно описать, но должен сказать, что только в такие моменты я не сомневаюсь, что Бог меня видит, это единственный способ заставить Его привстать и обратить на тебя внимание. И вот я летел, греясь в лучах Его взгляда, подо мной дымились развалины, когда непонятно откуда выскочил этот сучий иракский солдат и попытался убить меня,вдребезги разнеся мне хвостовую часть крыла.