( Примечание:Здесь отрывок заканчивается. Тем не менее, на мой взгляд, следующая цепочка в сочетании с главами, предшествующими отрывку, раскрывает его смысл с несомненной ясностью. — Бокс Драм, редактор.)

Не люблю его концовку. Как по мне, это «балет», написанный евреем-интеллигентом, когда о Гитлере еще и не слыхивали. Кафка не написал бы такого после гибели шести миллионов евреев. Очень какое-то до-аушвицевское ощущение, как по мне. Не хочу сказать, что мой вариант концовки так уж хорош, но другого решения просто не было.

Орсон Уэллс, о «Процессе»

Смотрите: очнувшись однажды утром от праведного сна, К. обнаружил, что он у себя в постели превратился в супергероя — Холокостмена!

Смотрите: Холокостмен в виде голема, невероятно сильного, твердого как камень и с выбитой на груди звездой Давида, выступает в поход!

Смотрите: Холокостмен и его придурковатый подручный Клоунмен побеждают мистера Предрассудка, мистера Вину, мистера Туберкулеза, мистера Иронию, мистера Паралича и мистера Концлагеря!

Смотрите: Холокостмен и Клоунмен выводят нескончаемый поток оборванных, осиротевших детей через европейские поля сражений к безопасности!

Видимый миру смех! Невидимые миру слезы!

Нет особого смысла комментировать рассыпанные по тексту цитаты, дословные и искаженные, из самого Кафки или многочисленные тонкие намеки на толстые (орсон-уэллсовские) обстоятельства. Но вот какой вопрос хотелось бы в двух словах осветить: почему клоун?

В 1972 году известный комик Джерри Льюис — звезда примитивной буффонады 1950-х, своего рода эталон грубого юмора — поставил (и сам же сыграл в нем главную роль) фильм «День, когда клоун заплакал» о клоуне Гельмуте Дорке, который попадает в концлагерь, где пытается развлекать детей, а в итоге помогает отвести их в газовую камеру. Выпущен в прокат и даже окончательно смонтирован фильм по разным причинам не был (финансовые неурядицы у продюсера, иск автора исходного романа и т. п.) и в итоге стал своего рода легендой. Не на уровне «Плана 9 из открытого космоса», но близко: немногие счастливчики, которые смотрели черновую копию, в один голос говорят, что ничего более нелепого в жизни не видели. Впоследствии попытки экранизировать этот роман Джоан О’Брайен предпринимались неоднократно, но так ни к чему и не привели; одним из не реализовавшихся проектов была ко-продукция 1991 года с «Ленфильмом», причем главную роль должен был исполнять Робин Уильямс.

1.

Отель называется «Лонгакр». Здесь не принято представляться. И разузнать имена других постояльцев можно одним-единственным способом: прислушаться, когда тех подзывают к телефону. Такое нечасто, но случается, и тогда резкий голос служащего сотрясает тишину пустой бежевой столовой.

Я ужинаю одна, еще при свете дня, глядя на теннисные корты, где никто никогда не играет. Иной раз принимаю за ужином таблетку снотворного. Таблетка действует на меня умиротворяюще. Мне нравится официант. Он приносит воду — комнатной температуры, безо льда — в чистом, совершенной цилиндрической формы стакане.

Иногда ужинаю в номере, сидя за столом. В ожидании официанта нервничаю. Навожу в комнате порядок, проверяю, есть ли мелочь, чтобы дать на чай. Смотрю на дверь, потом — на часы. Мне все кажется, что со стороны я выгляжу так, будто никогда ничего не заказывала в номер.

Номера в отеле очень даже ничего, но какие-то застывшие: старая деревянная мебель со скругленными углами, занавески в сеточку, не защищающие от любопытных глаз, слегка выгоревшее желто-бирюзовое покрывало… Такая же палитра присутствовала в убранстве знаменитого финского курорта в Паймио — считается, что эти цвета благотворно воздействуют на легочных больных. В лечении покоем важное место отводилось поддержанию чистоты. О чем я узнала из буклета «Легендарный „Лонгакр“». А вот еще одна отличительная черта «добровольно-принудительного» стиля — злоупотребление татами на полу. Ходить по ним одно мучение — до того щекотно ногам.

Помимо прочего в буклете указывают на разницу между диетой больных и диетой выздоравливающих, которая заключается в бульонах; предостерегают против неправильного сочетания продуктов и просительно напоминают: «Крошки в постели — первейший враг удобству пациента». Источники минеральной воды давным-давно иссякли, после чего исчезли и кинозвезды, прибывавшие на курорт на частных самолетах. Заброшенная взлетно-посадочная полоса поросла ковылем.

Стараясь проникнуться историческим духом места, я дважды в день принимаю ванну, а по вечерам жую в постели крекеры.

2.

Чего я только не перепробовала. Пробовала сосредоточиться на каком-нибудь удаленном предмете, пробовала писать свое имя в воздухе, пока не научилась выводить буквы слева направо и справа налево. Пробовала ходить на семинары, сменить прическу, пробовала даже найти себя в телефонной книге. В поисках средства излечения я удваивала усилия, но тем самым делала себе только хуже. Я так долго ждала ее смерти, и вот теперь не знаю, чего еще ждать. Я не могу смотреть на ее фотографии, не могу читать ее книги… Мне ну никак не удается привыкнуть.

Началось же все в феврале; так оно и случается. Стоит кому-нибудь забыть о моем дне рождения, как я даю себе обещание стать лучше.

Я начала пить какой-то чай, заваренный из веточек — восемнадцать долларов за фунт. Я готовила каши в скороварке. Ела невкусные, очищающие кровь овощи. «Пойте веселую песню каждый день», — гласил буклет.

А может, и не в феврале. Может, весной или осенью. Я не могла больше смотреть ни на машины, ни на здания, ни на закаты… ни на что; не в состоянии была сказать по поводу предметов моей ненависти что-нибудь смешное. Повсюду царила безвкусица, и с ней необходимо было бороться. Целые континенты поглощались океаном, все неизбежно тонуло.

Обычно после завтрака я не спеша поднималась на чердак — проверить, вдруг белка попалась. Частенько в клетке-ловушке сидело это вонючее существо с большими, красными глазами. Ловушка называлась «Имей жалость!» — мой личный девиз. Я запирала ловушку в багажник машины и отправлялась на работу. Однажды утром мой начальник приехал как раз тогда, когда я, балансируя на заснеженной полосе вдоль подъездной дороги, держала свою пленницу. Выскакивая из своего «сааба», начальник отпустил мне комплимент по поводу неприметного облачения. Казалось, при виде меня он смутился. Я выпустила белку на свободу; прежде чем прыгнуть из клетки, она взяла и плюнула в меня. Стоя на этой заснеженной полосе, я вдруг преисполнилась чувства праведности, и это вопреки нелюбви к грызунам и начальникам. На мгновение я стала доброй и бесстрашной, и это в двенадцати милях от своего чердака. Может, помогла диета.

Пять раз в неделю в обеденное время я ездила в городок, причем в большой спешке, торопясь проскочить все светофоры. Сидя в приемной детского центра, я читала прошлые номера «Оперных новостей». Я пробовала увлечься оперой. Интересно, вырасту ли я когда-нибудь настолько, чтобы не посещать детского психолога?

После приема я всегда испытывала желание купить что-нибудь в отделе товаров для младенцев. Продавщица в магазине улыбалась мне — за три года я приобрела у них целых семнадцать вещиц. Знакомы ли ей мучения бездетных? Однажды я купила маленький бархатный костюмчик — куртку и брюки в тон; куртка была с капюшоном. Размышляя, я пришла к выводу, что костюмчик подошел бы маленькому паше. Для себя взяла церковную свечу с изображением лестницы («La Escalera») [65]в разноцветных блестках. Мне прописали жечь свечи и много дышать.