А когда я наконец заставила себя включить свет, повернуться и посмотреть, то была настолько убеждена, будто там что-то плавает, что пустой унитаз стал для меня ужасным шоком.

Я вышла на работу во вторник.

— Я что-нибудь пропустила? — спросила я у одного из сослуживцев.

— А вы разве куда-то уезжали? — сказал он.

Я не знала его имени; все мужчины, работавшие там, выглядели одинаково. Они все были слишком шумные и слишком обильно брызгали слюной.

У меня был свой собственный отгороженный стенкой уголок, но я мечтала о личном кабинете, где можно было бы запереться.

Через несколько дней позвонил отец.

— Матери сообщили результаты обследования, — сказал он. — Маммограмма в порядке.

— Это здорово, — сказала я.

— Однако не похоже, чтобы она обрадовалась, — сказал он. — Ведет себя очень странно.

— Хм, — только и вымолвила я.

— Что происходит, Лайза? — спросил он. — Кажется, вокруг творится что-то подозрительное.

— Ничего не происходит, — сказала я. — Спроси лучше у своей жены, — сказала я. — Кстати, можно ее к телефону?

— Она только что умчалась на встречу, велела мне позвонить тебе. Сказала, ты испытаешь облегчение.

— Да уж.

— Сейчас позвоню твоей сестре, она тоже хотела знать новости. Или ты сама позвонишь?

— Я позвоню, — пообещала я.

Мне казалось таким странным, что Мич нужно звонить; телефонный звонок означал расстояние, но наше семейство было настолько сплоченным, все в нем были так крепко связаны друг с другом, что словно бы слились в единое целое. Зачем телефон, чтобы поговорить с кем-то, кто живет у тебя под кожей?

Мы обе приехали домой на Рождество.

Позже их навестила Мич.

Потом я.

Потом снова настала очередь Мич.

Когда я позвонила домой во время визита Мич, отец сказал:

— Твоей матери пора на очередную маммографию, так что я отправил Лайзу проводить ее.

— Ты имеешь в виду Мич? Лайза — это я.

— Да, правильно, ну, ты поняла.

Через несколько дней отец перезвонил, голос у него был напряженный.

— Твоя мать сегодня говорила с врачом, — сообщил он. — Но мне ничего не рассказывает. Она заперлась у себя в комнате и плакала. Потом позвонила твоей сестре и проговорила с ней целый час. Скорее всего, доктора что-то обнаружили. Я дам тебе знать, когда все прояснится.

— Хорошо.

Я повесила трубку и позвонила Мич.

— Привет, — сказала она. Звук такой, будто она грызет ручку и давится.

— Мич, — сказала я, — это твои результаты, ведь так?

Она вздохнула и промолвила:

— Смешно, но я думала, что оказываю ей услугу. Думала, избавляю ее от лишних тревог.

— Ты пошла на процедуру вместо нее?

— Знаешь, — сказала Мич, — теперь она волнуется больше, чем если бы уплотнение нашли у нее. Как будто это ее опухоль, как будто это она была предназначена для нее, но мать как-то ухитрилась свалить ее на меня.

— Глупости какие, — сказала я. У меня было чувство, будто я беседую сама с собой.

— Хотя, знаешь, если бы это было возможно, я бы так и сделала, — сказала Мич. — То есть если бы был какой-то магический способ изъять опухоль из ее груди и пересадить в мою, я не сомневалась бы ни секунды.

— А я бы хотела сделать это ради тебя, — сказала я.

— Да, мы могли бы разделить ее на всех.

— Один десерт и три вилки, — сказала я.

И потом, когда я сидела одна-одинешенька на полу в своей квартире, я вдруг перестала понимать, где заканчиваюсь я и начинаются другие люди. Я вспомнила, как стояла в белой комнате, с грудью, зажатой между челюстей гудящей машины, и чувствовала уплотнение, которое вроде было у меня, а вроде и у мамы. Я представляла себе маммографические снимки как лунный рельеф. А потом я уже не могла вспомнить, у кого из нас была опухоль, кажется, у всех, она была мамина, моей сестры и моя, а потом снова зазвонил телефон, я взяла трубку и услышала голос отца. Тот обратился ко мне как обычно: «Леа-Лайза-Мич».

Она терпеть не могла нежных слонов. Быть может, оттого, что «неж» есть «жен» наоброт, а «жен» — начало наименования того, чем являлась она сама — женщиной. Нежный слон носил на себе отпечаток печали, как снежный стон. Нежный слон, с ее точки зрения, должен был издавать снежный стон. Слон также содержал в себе пару букв от воин, а от него рукой подать до войны. Вой-ны. Стон-ны. Слон к тому же включал в себя почти все необходимое, чтобы получилось слово ноль. Ноль, бесспорно, понятен и близок даже слону. Ноль слонов — это как раз там, где живет большинство американцев. Заслонить все на свете для человека может много нулей — на банковском счету особенно. Ноль слонов есть Америка, но заслонение многими нулями не может ли привести к вой-не? Заслонение приводило, в ее понимание, к снежному стон-ну. Америка могла бы вдруг превратиться в один гигантский долгий стон. Не понеженный слон превращается в заснеженный склон: пусть уж лучше тогда заснеженный склон. Да, пусть будет заснеженный склон и луна. И пусть будет ноль слонов, сказала она. Или даже соль носов.

Жизнь Джона Банварда поистине являет собой квинтэссенцию мыслимых и немыслимых утрат. В 1850-х годах Банвард считался наиболее известным из художников своего времени, а возможно, и первым за всю историю художником-миллионером. Он завоевал признание миллионов, как обычных людей, так и выдающихся современников, таких как Диккенс, Лонгфелло, королева Виктория; казалось бы, его талант, богатство и положение в обществе непоколебимы. Однако тридцать пять лет спустя, окончив свой жизненный путь, этот же самый человек был опущен в самую скромную могилу на кладбище пограничного городка, затерянного среди просторов Территории Дакоты. [44]Его самые знаменитые полотна оказались уничтожены, а имя невозможно было отыскать ни в одном справочнике. Джон Банвард, величайший художник своего времени, оказался напрочь вычеркнут из анналов истории. Что же случилось?