Вечерами, когда он приходит с работы, дома все хорошо. Они живут в старом доме в пригороде Кливленда и иногда после ужина вместе копаются на заднем дворе в маленьком огороде, где растут помидоры, тыквы, фасоль, огурцы, — а Фрэнки возится на земле со своим «лего». Гуляют по окрестностям, а Фрэнки едет впереди на велосипеде, с которого лишь недавно сняли маленькие колесики по бокам. Вместе сидят на диване и смотрят мультики, играют в настольные игры или берут цветные карандаши и рисуют. Когда Фрэнки засыпает, Карен сидит за кухонным столом и занимается (она учится в школе для медсестер), а Джин — на веранде, листает журнал или роман и курит. Он обещал Карен, что бросит, когда ему стукнет тридцать пять лет. Сейчас ему тридцать четыре, Карен двадцать семь, и ему все чаще и чаще приходит в голову, что такую жизнь он не заслужил. Ему слишком повезло. На него словно снизошла «благодать» — это слово часто говорит его любимая кассирша в супермаркете. «Удачи вам и благодати», — произносит она, когда Джин расплачивается, а она протягивает ему чек, и ему кажется, что она просто и ласково благословила его. И тогда он вспоминает один эпизод из прошлого, когда пожилая медсестра в больнице взяла его за руку и сказала, что молилась за него.

Сидя в шезлонге и делая очередную затяжку, он думает об этой медсестре, сам того не желая. Вспоминает, как она наклонялась над ним и расчесывала ему волосы, а он глядел на нее, весь закованный в гипс и терзаемый мучительным абстинентным синдромом и детоксикацией.

Тогда он был совсем другим. Он был алкоголиком, чудовищем. В девятнадцать он женился на забеременевшей от него девушке и принялся медленно, но верно пускать их жизнь под откос. Когда он их бросил, оставил жену с сыном в Небраске, ему было двадцать четыре и он был серьезно опасен и для себя, и для других. Сейчас он думает, что, сбежав, он оказал им услугу, но, вспоминая об этом, он никак не может избавиться от угрызений совести. Несколько лет назад, уже бросив пить, он попытался их разыскать. Ему хотелось покаяться за то, что он вытворял, задним числом заплатить за содержание ребенка и попросить прощения. Но он нигде не смог их найти. Мэнди уже не жила в том маленьком городке в Небраске, где они познакомились и поженились, а нового адреса они не оставили. Ее родителей не было в живых. Куда она переехала, никто не знал.

Карен была не в курсе этих подробностей. К его облегчению, она не слишком интересовалась его прошлым, хотя и знала, что когда-то он пил и это было скверное время. Знала она и о том, что он был женат, но не знала, как далеко все зашло. Она не знала, например, что у него есть еще один сын, не знала, что однажды вечером он сбежал от первой семьи, даже не сложив вещи, — просто уехал на машине, зажав коленями фляжку, и гнал на восток что было сил. Не знала она и про автокатастрофу, в которой он должен был погибнуть. Она не знала, каким он был мерзавцем.

Карен была славной. Может быть, чуточку слишком «домашней». Сказать по правде, ему становилось стыдно — и даже страшно, — когда он представлял себе, что она могла бы ему сказать, узнай она всю правду о его прошлом. Он не был уверен, что, узнав все от начала до конца, она сможет по-настоящему доверять ему, и чем дольше они знали друг друга, тем меньше ему хотелось рассказывать. Ему казалось, что он сбежал от себя прежнего, а когда Карен вскоре после свадьбы забеременела, он сказал себе: у меня появился шанс все переиграть, переписать начисто. Они вместе с Карен купили дом, осенью собираются отправлять Фрэнки в детский сад. Он прошел полный круг и вернулся ровно к той же точке, где его предыдущая жизнь, жизнь с Мэнди и сыном Ди Джеем, рухнула в тартарары. Он поднял глаза, когда Карен подошла к задней двери и позвала его из-за ширмы.

— Думаю, уже пора спать, милый, — ласково сказала она, и он выкинул из головы все мысли и воспоминания. Он улыбнулся.

В последнее время он находился в странном состоянии. Стали сказываться месяцы регулярных ночных пробуждений. После приступов Фрэнки ему бывало трудно заснуть. Когда Карен будила его по утрам, он часто бывал заторможен, соображал туго, как будто с похмелья. Не слышал будильника. Выбираясь из постели, ощущал, что ему трудно контролировать свое настроение. Он буквально чувствовал, как внутри вскипает злоба.

Конечно, он изменился и изменился давно. Но все-таки его не оставляло беспокойство. Говорят, после нескольких безмятежных лет накатывает вторая волна: пройдет лет пять-семь, и она без предупреждения тебя накроет. Он подумывал, не походить ли опять на собрания Анонимных алкоголиков, хотя он не бывал там уже довольно долго. С тех пор, как встретил Карен.

Нет, у него не дрожали руки, когда он проходил мимо винного магазина, он не испытывал ни малейшего дискомфорта, даже когда сидел с друзьями в кабаке и весь вечер пил содовую или безалкогольное пиво. Нет. Самое неприятное начиналось ночью, когда он засыпал.

Ему стал сниться его первый сын. Ди Джей. Может быть, тут как-то сказалась его тревога за Фрэнки, но несколько ночей подряд Ди Джей являлся ему в снах — там ему было лет пять. В этих снах Джин был пьян и играл с Ди Джеем в прятки во дворике за кливлендским домом, где он жил сейчас. Там растет плакучая ива с густой кроной. Джин наблюдал, как ребенок появляется из-за нее и бежит по траве, счастливый, бесстрашный, как бежал бы Фрэнки. Обернувшись, Ди Джей смотрел через плечо и хохотал, а Джин ковылял за ним — счастливый, хмельной папаша, само благодушие объемом в шесть банок пива. Сон был настолько реальным, что, проснувшись, Джин все еще чувствовал себя пьяным. Чтобы хмель сошел, требовалось несколько минут.

Однажды утром, после того как ночью этот сон приснился ему в особенно яркой версии, Фрэнки, проснувшись, пожаловался на странное ощущение. «Вот тут», — сказал он и показал на лоб. Нет, голова не болела. Он сказал, что в голове у него как будто «пчелки». «Пчелки, и они жужжат!» Он потер рукой бровь. «У меня в голове». На секунду задумался. «Знаете, как пчелки бьются об стекло, если залетели в дом и не могут улететь?» Это объяснение ему понравилось, он легонько постучал пальцами по голове и сказал: «Жжжжж», — демонстрируя, как они жужжат.

— Тебе больно? — спросила Карен.

— Нет, — ответил Фрэнки. — Щекотно.

Карен бросила на Джина тревожный взгляд. Она уложила Фрэнки на диван и велела немного полежать с закрытыми глазами. Через несколько минут он, улыбаясь, приподнялся и сказал, что все прошло.

— Ты уверен, милый? — спросила Карен. Она откинула его волосы назад и провела ладонью по лбу. — Температуры нет, — добавила она, и Фрэнки нетерпеливо сел: ему вдруг понадобилось отыскать машинку, которую он уронил под стул.

Карен вытащила один из своих медицинских справочников, и Джин заметил, как посерьезнело ее лицо, пока она медленно листала страницы. Она изучала раздел третий — «Нервная система», а Джин смотрел, как она то и дело останавливается, пробегая взглядом перечни симптомов.

— Пожалуй, надо еще раз сводить его к доктору Банерджи, — сказала она. Джин кивнул, вспомнив, что доктор говорила о «психологической травме».

— Ты боишься пчел? — спросил он у Фрэнки. — Ты часто думаешь о пчелах?

— Нет, — ответил Фрэнки. — Вообще не думаю.

Когда Фрэнки было три года, его ужалила пчела в лоб над левой бровью. Это случилось во время прогулки, и тогда они толком не знали, что на пчелиные укусы у Фрэнки аллергия «средней тяжести». Через несколько минут после укуса лицо Фрэнки стало раздуваться, распухать, а глаз заплыл и не открывался. Мордашка была совершенно перекошена. Вряд ли Джину хоть раз в жизни было так же страшно, как тогда, когда он бежал по тропинке, прижав головенку Фрэнки к своему сердцу и мечтая скорее добраться до машины, отвезти сына к врачу, — ему казалось, что ребенок умирает. Сам Фрэнки был совершенно невозмутим.

Джин откашлялся. Ему было знакомо ощущение, о котором говорил Фрэнки, у него самого бывало это, такая вот странная, легкая вибрация в голове. Сказать по правде, он чувствовал ее и сейчас. Джин приложил кончики пальцев к бровям. «Психологическая травма», — пронеслось у него в сознании, но думал он о Ди Джее, а не о Фрэнки.