У Бродяжки нет постели.

Грегор Замза юркнул в ближайшую телефонную будку.

— Похоже, — сказал он, — эта работа как раз для гигантского насекомого.

В своем опус-магнум я хотел отразить нерешенные проблемы человечества; всем им положила начало война, о чем не дает забыть это мучительное зрелище людей-крыс на развалинах Берлина… бесконечные эскизы, наброски углем валялись у меня по всей мастерской долгие годы. И каждый — вслепую, ощупью — подводил меня к этому моменту…

Уолтер Кин, в «Уолтер Кин: Завтрашняя классика»

Я у последней черты, пред которой мне, наверное, опять придется сидеть годами, чтобы затем, может быть, начать новую вещь, которая опять останется незаконченной. Эта участь преследует меня.

Кафка, «Дневники» [64]

Серым весенним утром, накануне того дня, когда К. должен был исполниться тридцать один год, его вызвали в суд. Он и не думал, что процесс, который так долго откладывали, все же состоится. Век живи, век учись. От квартиры его сопровождали судебные приставы в черных костюмах, противосолнечных очках и с неподвижными, до комичного суровыми лицами.

— Вы похожи на статистов из «Секретных материалов»! — воскликнул К.

Но судебные приставы хранили молчание. Взяв К. под руки и крепко зажав с боков, они спустились с ним по лестнице и вышли на улицу. Все так же молча они препроводили К. сквозь безразличную толкотню спешащих на работу прохожих, через утренние пробки автофургонов и таксомоторов к новому «Марриотту» в бруклинском даунтауне. Объявление в гостиничном вестибюле гласило: «Добро пожаловать на процесс К. в бальный зал „Либерти“ А /Б», а ниже шрифтом помельче: «Здесь не курят». Приставы отвели К. через вестибюль в бальный зал, временно переоборудованный в зал суда. Там уже было битком, и при появлении К. вскинулся хор перешептываний. Приставы отпустили К. и знаками велели ему идти туда, где ждали судья, присяжные, защитник и обвинитель. К. двинулся по центральному проходу, горделивой осанкой демонстрируя свое безразличие к выпученным глазам публики, к их крутящимся шеям, к многоголосому шепоту. Подойдя поближе, К. увидел, что его защитник — не кто иной, как Рекламный Телепушер. Тот грузно поднялся со стула и протянул К. руку для пожатия. К. пожал его руку, неожиданно мягкую и тут же выскользнувшую. Теперь К. увидел, что обвинителем выступает Знаменитый Клоун. В безупречном костюме-тройке и гигантских, отлакированных до блеска штиблетах, тот остался сидеть за столом, мрачно щурясь через очки на кипу документов и делая вид, будто не заметил появления К. На месте судьи К. увидел Бродяжку. В тяжелой черной мантии она сидела на высоком табурете, мелко завитой парик частично скрывал ее растрепанные волосы, но не мог скрыть бесконечного страдания в черных омутах ее глаз. Бродяжка сосредоточенно вертела в руках судейский молоток и никак не отреагировала на появление К. в зале. Телепушер усадил К. рядом с собой за стол защиты, так что Бродяжка оказалась прямо перед ним, а Клоун-обвинитель — справа. Жюри присяжных сидело на возвышении по левую руку от К., и он никак не мог заставить себя посмотреть в их сторону. К. не хотел ни жалости, ни каких-либо особых послаблений.

— Не бойтесь, — театральным шепотом проговорил ему в ухо Телепушер. Он заговорщицки подмигнул, хлопнул К. по плечу и зачастил: — Процесс завершился, можно сказать, и не начавшись. Я снял с вас почти все обвинения. Например, в Незаконченности. Оказывается, из свидетелей у них только и были, что Недописанные Главы и Вычеркнутые Автором Куски. Они рассчитывали выставить их одного за другим, но я отвел всех из соображений характерности.

— Недостаточной характерности? — уточнил К.

— А то! — хвастливо отозвался Телепушер и драматично выгнул бровь. — Да только поглядите на них. Вы их прискорбно недопрописали!

К. и не думал о себе как об автореНедописанных Глав и Вычеркнутых Автором Кусков, скорее уж как о вымышленном персонаже, в полной мере страдающем от той же недо-прописанности. Впрочем, достаточно было одного взгляда на Недописанные Главы и Вычеркнутые Автором Куски — теснившиеся на галерке, недовольно роптавшие и готовые испепелить К. взглядами, — чтобы понять: они осведомлены ничуть не лучше. Недописанным Главам нельзя было отказать в достоинстве; да, галстуки на них были не самые модные, да и завязаны небезупречно, но они хотя бы позаботились надеть галстуки. А вот Вычеркнутые Автором Куски немногим отличались от обычного сброда. И все же что-то подсказывало К. проявить снисходительность. Как-никак и Главам, и Кускам должно быть чрезвычайно обидно лишиться слова в суде после такого долгого ожидания.

— К тому же, — продолжал Телепушер, — с вас сняты обвинения в Имитации, Чревовещании, Узурпации и тому подобном.

— Как это вам удалось? — не без обиды поинтересовался К. — Каких еще свидетелей пришлось вымазать грязью, только чтобы я не должен был защищаться от обвинений в том, в чем, кстати, совершенно невиновен?

Телепушер и бровью не повел.

— Нет, вовсе не свидетелей, — ответил он с гортанным смешком. — Это была побочная сделка между мной и моим коллегой с противной стороны.

К. покосился на Знаменитого Клоуна, который как раз буравил Рекламного Телепушера ненавидящим взглядом, в то же время поправляя свои вставные резцы. К. услышал резкое, ритмичное хлопанье и увидел, что Знаменитый Клоун подошвами гигантских штиблет постукивает по полу под своим столом. Телепушер ничего не замечал, или ему было все равно.

— Скажем так, — проговорил он, — вы не единственный в этом зале, у кого есть свои скелеты в шкафу… вернее, миллион масок и накладных носов в гардеробе. — Телепушер ухватился за собственный шнобель картошкой и сделал серьезную, можно даже сказать трагическую мину. — Да и у меня самого… — Он явно собирался отвлечься на какую-то историю из прошлого, но передумал и махнул рукой. — Как бы то ни было, радоваться еще рано. Один пункт обвинения по-прежнему остается — пустяк, не более того. Вы можете искоренить его двумя смелыми взмахами кистью.

— Как это — кистью? — спросил К.

— Вас обвиняют в Подделке, — объяснил Телепушер. — Явный бред, морок, но все же его необходимо развеять. Одна женщина заявила, будто кое-какие из ваших работ на самом деле принадлежат ей. Я договорился с обвинением устроить для жюри небольшой наглядный показ, прекрасно понимая, как вас обрадует эта возможность оправдаться самым непосредственным образом.

— Показ? — переспросил К.

— Ну да, показ, — усмехнулся Телепушер. — И едва ли достойный вашего таланта. Поедание хот-догов на скорость и то было бы менее унизительно. Но, в любом случае, это будет именно тот яркий штрих, без которого нынешние показательные процессы не обходятся.

Приставы, увидел К., втащили в зал два подрамника и установили их перед скамьей Бродяжки. На подрамники натянули холсты, принесли и выложили на ближайший стол два комплекта кистей и две палитры с красками. Бродяжка с нехарактерным для нее возбуждением перекатывала ручку судейского молотка вправо-влево.

— Не обязательно писать шедевр, — сказал Телепушер. — Достаточно продемонстрировать владение техникой.

— Но что это за женщина? — спросил К.

— А вот и она, — прошептал Телепушер, толкая К. в плечо.

К. обернулся. В зал суда входила Лилия, ассистентка Титорелли. Скамья присяжных загудела, как улей. На Лилии были аккуратный белый халат и белый берет живописца. В глазах ее горела решимость, на К. она и не смотрела.

— Идите, — прошептал Телепушер. — И мой вам совет: напишите что-нибудь сентиментальное. Что-нибудь, чтобы растрогать жюри.

К. встал из-за стола. Теперь он увидел, что скамью присяжных заполняют малолетние оборвыши, очень похожие на Бродяжку — которая поднялась в своей мантии и ударом молотка призвала художников приступить к показу. Лилия схватила кисть и тут же принялась писать; первым делом она очертила посередине холста два больших круга. Груди, что ли, подумал К., но тут же понял, что на самом деле это два огромных, примитивно намалеванных глаза: Лилия начинала писать портрет Бродяжки. К. двинулся к столу. Дойдя и потянувшись за кистью, он ощутил внезапную очистительную боль в плече, там, куда его минуту назад ткнул Телепушер, боль настолько острую, что он усомнился, сумеет ли работать кистью, сумеет ли вообще поднять руку; та казалась теперь тяжелой и неуклюжей, будто отсохла. Лилия же тем временем продолжала сосредоточенно трудиться у подрамника.