Я побрела дальше по долине. Великаны с любопытством поглядывали на меня, ели плоды с деревьев, спали у реки. В конце концов я остановилась перед одним из них, сидящим опершись спиной о ствол дерева и застенчиво разглядывающим свои руки. Его кожа была красно-коричневой, как тиковое дерево, волосы — черными и курчавыми. Он поднял меня и посадил к себе на колени.

Вот как обстоит дело с великанами. Вот почему никто не хочет уходить отсюда. Они держат тебя. Тебе стоит лишь крикнуть или позвать, и сильные ладони, большие, как кухонный стол, поднимут тебя и примутся баюкать. Великаны шепчут и напевают, они прикасаются огромными мягкими губами к твоему животу, к твоей спине. Они перебирают твои волосы пальцами, большими, как тарелки, — и такими чуткими. Ты засыпаешь у них на сгибе руки или на плечах, держась за их космы. Великанши кормят тебя грудью — огромной мягкой грудью, размером с лошадь, с большим, как кувшин, соском. Их молоко сладкое и густое, как крем-брюле.

Они прижимают тебя к груди и напевают, и ты прижимаешься своим старым, истерзанным, ноющим телом к этому огромному пространству плоти и дышишь — просто дышишь.

Мы видели самолеты. Как-то однажды ночью в одну из пещер ворвался снаряд. Там спала великанша с тремя маленькими бабушками на животе. Снаряд разыскал их в туннелях пещеры. Земля взревела, и содрогнулась, и разверзлась. Из устья пещеры повалил дым. Мы не стали заходить внутрь и смотреть, что там осталось.

Так, значит, на нас охотятся. Моя подруга-странница опять потеряла покой. Но я не уйду отсюда. Когда над нами появляются самолеты, мы прячемся. В пещере я сворачиваюсь на груди у моего великана, зарываюсь лицом в волоски длиной с поварешку и толщиной с одеяло. Я чувствую взгляд моей внучки далеко, далеко отсюда — выискивающий, голодный, ждущий.

В то время мы жили в съемном доме — не в первом и не в последнем в долгой череде подобных местечек, где обитала наша семья в годы моего детства. Вскоре после переезда в тот самый дом мой отец посвятил нас в свою философию «жизни в арендованном доме». Он объяснил, что иначе жить и невозможно, а любая попытка зажить по-другому была в его интерпретации худшим из заблуждений.

— Мы должны смириться с тем, что у нас нет никакой собственности, — говорил он мне, моей матери и сестре, возвышаясь над нами и активно жестикулируя, в то время как мы все сидели на арендованном диване в арендованной комнате. — Ничто в этом мире нам не принадлежит. Любая вещь — это что-то, что сдается внаем. Даже наши собственные головы заполнены идеями заимствованными, перешедшими от одного поколения к другому. Что бы вы ни думали, как бы вы ни думали, ваши мысли будут такими же, как мысли бессчетного количества других людей. Они уже оставили свои впечатления обо всем на свете, так же как задницы других людей оставили свои отпечатки на диване, на котором вы сейчас сидите. Мы живем в мире, где любая поверхность, любое мнение или чувство — словом, все запятнано телами и мыслями посторонних людей. Вши — вши интеллектуальные и живые, вши других людей — постоянно ползают и по нам, и вокруг нас. От этого невозможно избавиться.

Тем не менее мой отец старательно пытался игнорировать этот факт все то время, когда мы жили в очередном арендованном доме. На этот раз нам досталось особо завшивевшее местечко в плохом районе, который граничил, пожалуй, с еще более плохим районом. Дом наш, ко всему прочему, был домом с привидениями, что, в общем-то, было нормой — во всяком случае, для домов, которые предпочитал арендовать мой отец. Несколько раз в год мы паковали вещи и переезжали из одного дома в другой. При этом расстояние между нашими временными пристанищами всегда было достаточно большим. И каждый раз, когда мы первый раз входили во вновь арендованный дом, отец восклицал, что это действительно местечко, где он мог бы хоть что-нибудь довести до конца. Вскоре после переезда он начинал проводить все больше времени где-то в подвале дома, иногда неделями не поднимаясь наверх. Нам же запрещалось вторгаться в подвальные владения отца — до тех пор, пока он не приглашал нас принять участие в каком-нибудь очередном своем замысле. Чаще всего я был единственным, кто мог поучаствовать в опытах отца, поскольку мои мать и сестра обычно отправлялись на долгие прогулки, о целях которых они мне никогда ничего не рассказывали. Мой отец всегда списывал долгие отлучки жены и дочери на какие-нибудь праздники, скрывая свое безразличие или же доводя до логического конца то отсутствие интереса, которое он проявлял к их прогулкам. Не могу сказать, чтобы я возражал против этого, благо меня предоставляли самому себе. (Меньше всего я скучал по матери и ее, как она говорила, «европейским» сигаретам, отравляющим воздух в нашем доме.) Как и все члены семьи, я был мастером по части выдумывания всяческих способов занять себя в свободное время целиком и полностью, не обращая внимания на то, было ли мое увлечение «арендованным» или же нет.

Однажды вечером (это была поздняя осень) я поднимался в спальню, как раз готовясь к одной из своих проделок, когда внезапно раздался звонок в дверь. Это было крайне необычно для нашей семьи. В то время ни матери, ни сестры не было дома (они как раз отправились на одну из своих долгих прогулок), а отец уже много дней не показывался из подвала. Я подумал, что надо бы открыть дверь, вняв надрывающемуся звонку. Звука звонка я не слышал тех пор, как мы переехали в этот дом, — и даже не мог припомнить, чтобы я слышал его хоть раз в одном из тех домов, в которых провел свои детские годы. (По какой-то причине я всегда думал, что мой отец отключал все дверные звонки в доме, как только мы въезжали в него). Я приближался к двери неохотно и медленно, надеясь, что нарушителю (или нарушителям) нашего спокойствия надоест ждать, и они уйдут. Звонок зазвонил снова. И тут случилось невероятное: мой отец поднялся из своего подвала. Я стоял в тени, на лестнице, и видел, как он, грузный, слегка сутулый, шел через гостиную, на ходу сдирая с себя грязный лабораторный халат. Он забросил халат в угол и подошел к двери. Само собой, я подумал, что отец ожидал гостя, который, возможно, имел какое-то дело в связи с его работой. Однако это было не так — во всяком случае, принимая во внимание то, что я смог подслушать, прячась на верху лестницы.

Судя по голосу, гость был молодым человеком. Отец пригласил его в дом, держась непринужденно и приветливо, — насколько я мог судить, все это было сплошным притворством. Мне стало интересно, как долго мой отец сможет поддерживать такой тон беседы. Это было совсем не в его манере. Он даже пригласил посетителя устроиться в гостиной, где они могли бы поговорить «о деле» — выражение это звучало сверхстранно, особенно из уст моего отца.

— Как я уже говорил, — сказал молодой человек, — я занимаюсь тем, что рассказываю людям об одной очень влиятельной организации.

— «Граждане за веру», — перебил его отец.

— Вы слышали о нашей организации?

— Боюсь, что немного. Но мне кажется, что я поддерживаю ваши основные принципы.

— Тогда, вероятно, вы захотите сделать пожертвование, — поспешно сказал гость.