Нет, думает она, он просто учится быть старым, а ей на это противно смотреть. Она боится, что, когда он уйдет на пенсию, так будет каждое утро, по крайней мере пока она не сунет ему стакан апельсинового сока, спросив (с растущим раздражением, с которым не сможет справиться), что он хочет — хлопья или просто тост. Она боится, что как только отвернется от стола или плиты, так сразу увидит его в лучах чересчур яркого утреннего солнца — Харви, утренний вариант, Харви в футболке и семейных трусах, сидит, широко расставив ноги, так что ей видно и его небольшое выпирающее хозяйство (очень ей надо на это смотреть), и желтые мозоли на больших пальцах — зрелище, почему-то всякий раз заставляющее ее вспомнить Уоллеса Стивенса, распинающегося об Императоре мороженого.[18] Сидит себе, задумавшись, и тупо молчит, вместо того чтобы рваться в бой, подхлестнуть себя к предстоящему дню. Господи, как она надеется, что ошибается. От этой картины жизнь кажется такой пустой и даже никчемной. Она невольно все время спрашивает себя, неужели ради этого они преодолели все трудности, вырастили и выдали замуж трех дочерей, пережили неизбежный кризис среднего возраста, когда он закрутил роман, работали и иногда (чего уж там, так и было) гребли под себя. Если, продираясь сквозь густой темный лес, думает Джанет, оказываешься на этой… этой парковке… тогда зачем все это нужно?

Но ответ прост. Затем, что заранее ничего не известно. По дороге отбрасываешь почти всю ложь, но держишься за одну — жизнь, мол, самое главное. Хранишь альбом с вырезками и фотографиями, посвященный девочкам, и в нем они все еще юные и перед ними пока множество возможностей: Триша, старшенькая, в цилиндре, держит в руках волшебную палочку из фольги, которой помахивает над Тимом, кокер-спаниелем; Дженна, зависла в прыжке над газонной поливалкой, ее пристрастия к наркотикам, кредитным карточкам и пожилым мужчинам пока далеко за горизонтом; Стефани, младшенькая, на окружном соревновании по орфографии, где «дыня канталупа» оказалась ее Ватерлоо. На большинстве этих снимков есть и она, Джанет, с мужчиной, за которого когда-то вышла замуж, они непременно улыбаются, словно поступить иначе — противозаконно.

Потом однажды совершаешь ошибку — бросаешь взгляд через плечо и обнаруживается, что девочки уже выросли, а мужчина, за которого ты боролась, чтобы остаться его женой, сидит, расставив ноги, белые, как рыбье брюхо, и смотрит не мигая на солнечный луч, и, Господи, может, он и выглядит на пятьдесят четыре в любом из своих лучших костюмов, но, сидя на кухне в таком виде, он выглядит на семьдесят. Нет, черт возьми, на все семьдесят пять. Он выглядит как один из тех, кого головорезы из «Клана Сопрано» называют квашней.

Она вновь поворачивается к раковине и тихонечко чихает — раз, второй и третий.

— Как он сегодня? — спрашивает Харви, имея в виду ее насморк. Ответ — не очень хорошо, — но, как случается на удивление часто со многими плохими вещами, у ее летней аллергии есть и хорошая сторона. Больше не нужно спать с ним и бороться среди ночи за кусок одеяла; больше не нужно слушать, как Харви временами приглушенно пускает ветры, погружаясь в сон. Летом ей удается поспать ночью шесть, а то и семь часов, а этого более чем достаточно. Когда наступит осень и Харви вновь переедет в спальню из гостевой комнаты, сон сократится до четырех часов, да и то неспокойных.

Однажды, она знает, он не вернется. И хотя она ему этого не говорит — ни к чему ранить его чувства, даже если вместо любви осталась одна забота, по крайней мере с ее стороны, — она будет рада.

Она вздыхает и опускает руку в кастрюльку с водой, стоящую в раковине. Находит в ней что-то.

— Неплохо, — говорит она.

А затем, как раз когда она думает (и уже не впервые) о том, что в жизни не осталось больше сюрпризов, никаких непознанных глубин супружества, он произносит до странности будничным голосом:

— Хорошо, что ты не спала этой ночью со мной, Джакс. Мне приснился плохой сон. Я даже проснулся от собственного крика.

Она вздрогнула. Как давно он не называл ее «Джакс» вместо Джанет или Джан? Последнее имя — это прозвище, которое она втайне ненавидит. Оно всякий раз напоминает ей приторно-сладкую актрисочку из фильма «Лэсси», который она смотрела в детстве. Там еще был мальчишка (Тимми, его звали Тимми), с ним вечно что-то происходило — то он проваливался в колодец, то его кусала змея, то заваливало камнями; и что это за родители, которые доверяют жизнь ребенка долбаной овчарке?

Она снова оборачивается к мужу, позабыв о последнем яйце в кастрюльке, а вода все продолжает струиться, и от кипятка остается только тепловатое воспоминание. Харви приснился плохой сон? Это ему-то? Она пытается безуспешно припомнить, когда в последний раз Харви упоминал, что ему вообще снятся сны.

Ей приходит на ум лишь смутное воспоминание об их периоде ухаживаний: Харви тогда говорил что-то вроде: «Ты мне снишься», она же была еще настолько молода, что находила это очень милым, а не глупым.

— Что ты сделал?

— Проснулся от собственного крика, — говорит он. — Ты что, не расслышала?

— Нет. — Она все еще смотрит на него. Пытается определить, не шутит ли он. Не является ли это какой-нибудь дурацкой утренней шуткой. Но Харви нельзя назвать шутником. Его представление о юморе ограничивается тем, что он рассказывает за обедом анекдоты из своей армейской жизни. Все эти анекдоты она слышала по меньшей мере сто раз.

— Я выкрикивал какие-то слова, но на самом деле не мог их произнести. У меня было такое ощущение… Даже не знаю… Рот, что ли, не закрывался. У меня будто бы удар случился. И голос был такой тихий-тихий. Совсем не похож на мой собственный. — Он замолкает. — Я услышал самого себя и заставил замолчать. Меня всего трясло, даже пришлось включить ненадолго свет. Пошел пописать и не смог. Теперь в моем возрасте мне кажется, что я всегда могу пописать — хотя бы чуть-чуть, — но только не этой ночью в два сорок семь. — Он снова умолкает, освещенный лучом солнца. Над его головой танцуют пылинки, образуя нимб.

— А что тебе приснилось? — спрашивает она. И вот что странно: впервые лет за пять, с тех пор как они засиживались до полуночи, обсуждая, придержать акции «Моторолы» или продать (в конце концов они все продали), ей действительно интересно послушать, что он скажет.

— Даже не знаю, рассказывать ли, — отвечает он с не свойственным ему смущением. Потом поворачивается, берет со стола мельницу для перца и начинает перебрасывать ее с ладони на ладонь.

— Говорят, если рассказать сон, то он не сбудется, — подбадривает она его, сознавая вторую странность: Харви вдруг ни с того ни с сего выглядит так, как не выглядел уже много лет. Даже его тень на стене смотрится как-то иначе. «У мужа такой вид, словно он представляет собой что-то значимое, к чему бы это? Я ведь только что думала, что жизнь пуста, так отчего она вдруг стала казаться наполненной? За окном летнее утро, конец июня. Мы в Коннектикуте. Приход июня мы всегда встречаем в Коннектикуте. Вскоре один из нас возьмет в руки газету и разделит ее на три части, как Галлию».[19]

— В самом деле так говорят? — Он задумывается, приподняв брови (ей придется их снова проредить, а то они разрастаются, как дикие кущи, а он никогда ничего не замечает) и перебрасывая мельницу для перца из руки в руку. Ей хотелось бы сказать, чтобы он перестал это делать, а то она нервничает (впрочем, она нервничает и от того, как чернеет его тень на стене, и от собственного сердцебиения, которое внезапно ускорило темп без всякой на то причины), но она не хочет отвлекать мужа от того, что сейчас варится в его голове этим субботним утром. А затем он отставляет в сторону мельницу для перца, что само по себе должно быть неплохо, но почему-то не приносит ей облегчения, а все оттого, что мельница отбрасывает собственную тень, которая ложится на стол, как тень от огромной шахматной фигуры; даже сухие хлебные крошки на столе отбрасывают тени, и она не представляет, почему это так ее пугает. Она вспоминает, как Чеширский Кот говорит Алисе: «Мы тут все ненормальные», и внезапно ей уже не хочется выслушивать глупый сон Харви, от которого он проснулся в крике, словно человек, у которого случился удар. Внезапно ей снова хочется, чтобы жизнь стала пустой и никакой другой. Пустота — это нормально, пустота — это даже хорошо, стоит только взглянуть на актрисочек в кино, если сомневаешься.