Спонтанные судороги были как избавление. Блеск пропал, тяжесть исчезла. В глазах — тошнотворно–мутная мгла кофейного цвета. Ноги, руки, голову, плечи нещадно трясло и корежило. Это мало его волновало. Знал; скоро все кончится. Раньше изнурительно–бурный припадок “трясучки” пугал его своей неуправляемой динамикой, но чувство страха со временем притупилось, и теперь эта выматывающая концовка была для него просто заключительной фазой напряженной работы мускулатуры, конечным этапом, который оправдывал все. Он даже мог представить себе, как это выглядит со стороны: его полумертвое тело, судорожно корчась — будто под ударами электроразрядов, — рывком высвобождается из прилипчиво–плотных объятий только что рожденного Жив–здорова. С трудом отлипают друг от друга левые руки. С меньшим усилием разрывают вязкую “клейковину” правые. Разлипаются ноги и торсы. И все это жутко колышется, машет, топчется и дрожит, мешая друг другу, стабилизируется, ищет опору. Пигмалион поневоле… Уф, конец. Наконец–то конец. Нашарить бы кресло… О дьявол… еще не конец? В чем дело?.. Глаза по–прежнему застилала “кофейная” муть, и он чувствовал, что его опять начинает корежить.

Фаза изнурительной работы мышц повторилась во всех деталях. А следом, не давая опомниться, накатывала третья… Его охватила паника. Словно ввязался в подводную драку с многочисленной стаей спрутов, и бессмысленная борьба отбирает последние силы. Четвертая фаза… Пятая: Он совершенно обессилел и плохо соображал. Теперь ему было все безразлично. Он не помнил, когда и как потерял сознание.

Мертвая Тишина сменилась звонкой многоголосицей, и это привело его в чувство. Меф приоткрыл глаз (второй почему–то не открывался). Розовая пелена… Он лежал на чем–то жестком животом вниз, уткнувшись правой щекой во что–то мягкое, розовое. В измученном теле засела тупая боль, как бывает после чрезмерной физической перегрузки. Он пытался сообразить, где он и что с ним. В ушах стоял звон. Тусклый розовый свет (или цвет?) казался знакомым… А, ну конечно — кресло! Значит, просто шлепнулся на пол. Голова — на спинке опрокинутого надувного кресла. “Трудно сегодня ты из меня выходишь, Жив–здоров…” — подумал Меф, опуская веки. Двигаться не хотелось, но подмывало узнать, кто именно сегодняшний “новорожденный”. Хорошо, если бы это был Юс. В последнее время почему–то чаще других наведывался Мстислав.

Неимоверным усилием Аганн поднял голову. В ложементе спарки сидел Юс.

У Элдера была привычка, сидя вот так — локти в колени, глядеть исподлобья и потирать запястья. Юс любил точность во времени и для страховки носил на обеих руках часы на браслетах. Это в прошлом. Теперь у него вместо браслетов — манжеты сверкающего костюма. Странный костюм. Собственно, и не костюм, а… так, будто от шеи до пят Элдер облеплен тонкими переливающимися слоями зеркального блеска — где гуще, где реже. При малейшем движении блеск, занятно играя, имитировал складки и прочие детали натурального костюма, в покое — опять оплывал и, растекаясь гладью, прорисовывал рельеф великолепной мускулатуры. Меф вспомнил, как там, на борту “Лунной радуги”, ночью, в каюте, впервые соприкоснувшись с Элдером в качестве Жив–здорова, когда на его совершенно естественный возглас: “Юс, ты жив и здоров, дружище!” — Элдер совершенно естественно улыбнулся и совершенно непринужденно кивнул, он в первый момент был уверен, что просто свихнулся под действием омертвляющей тишины и прочих штучек того же пошиба, а минуту спустя был убежден, что Юс каким–то чудесным образом и, судя по неземному костюму, с чьей–то, видимо, помощью выбрался из оберонской губительной передряги. Позже он понял, что все это, к сожалению, вздор. Ни сумасшествие, ни чудесное спасение были здесь ни при чем. Ни то, ни другое… Это было что–то третье, но что именно — трудно было даже вообразить. Тут логика и воображение отказывались повиноваться. Здорово сбивало с толку то, что призраки погибших были призраками во плоти. Их можно было пощупать, от них чувствительно веяло теплыми живозапахами, как веет от всего Живого. Он не знал, что и думать. Разное приходило ему в голову.

Меф привстал на руках, подтянул непослушные ноги и, преодолев дурноту, устроился полусидя на мягкой спинке опрокинутого кресла. Чтоб лицом к Жив–здорову. Звон Распирал черепную коробку, на глаза то и дело падали темные шторки — точь–в–точь как у куклы с электроморгалками. Омерзительное самочувствие. Отменно выжат. Как прошедший через соковыжималку лимон… После Мертвой Тишины обычная нормальная тишина кажется невыносимо звонкой. Не стоит обращать внимания, звенеть будет долго.

Юс Элдер сидел в ложементе штурмана, откуда недавно поднялся Андрей. Привычно потирая запястья, смотрел другу в глаза. Спокойный, доброжелательный взгляд. Будто бы это самая заурядная штука — являться после того, как тебя уже нет, садиться в кресло на час–полтора и спокойно смотреть… “Может, действительно я редкостный психопат? — подумал Аганн. — С небывало феноменальной способностью к зрительным галлюцинациям?..”

Старая мысль. Старая и бесплодная, как пустой орех.

Ну до чего же они все–таки внешне похожи — десантник “Лунной радуги” и пилот “Байкала”! Сходство на уровне мистики, жуть берет. Правда, Юс выглядит старше. А в остальном — одинаковая комплекция, одинаковые волосы, даже прическа… не говоря уже об одинаковых чертах лица. Тобольский — портрет тридцатилетнего Элдера. И что интересно, у обоих в лицах симпатично отсутствует выражение гипертрофированной мужественности и бычьего упрямства, зачастую свойственное людям сильной воли и атлетического сложения. Нестандартную мягкость весьма очевидной мужской красоте Элдера и Тобольского придавали, должно быть, ямочки на щеках и приятная линия подбородка. И шрамы на левых щеках почти одинаковые… А по характеру это разные люди. Тобольский спокойнее Элдера, более рационален, более самолюбив и, пожалуй, с признаками замкнутости и высокомерия. Далеко не каждый капитан десантного рейдера может похвастать такой осанкой, как у Андрея, и не каждый командир военизированного крейсера МУКБОПа имеет подобную выправку. Общаться с Тобольским сложно. Никогда не заведет разговор первым — сидит в кресле прямо и молча, как Будда, и смотрит как–то особенно, словно ему известно нечто такое, чего не знает никто. Нет, Юс был проще. С ним всегда было легко и ясно… А собственно, почему “было”? Юс и теперь все чувствует и понимает. Говорить только вот не умеет — отвечает мимикой, жестами. И почти никогда не встает из кресла или ложемента. Но так даже лучше. Так не видно, насколько в проигрыше теперь его былой богатырский рост. Но тут уже ничего не поделаешь, это зависит от заурядно–среднего роста матрицы…

— Салют, Юс, — прошептал Меф в звенящую тишину.

Ответный кивок.

— Мне приятно смотреть на тебя, — сказал Меф чуть громче (отменная была сегодня встряска, голос сел). — Ты замечательно выглядишь. Цвет лица и… в общем…

Визитер странно взглянул куда–то поверх его головы и не ответил ни улыбкой, ни жестом. Сегодня на удивление все не так, как прежде… “А почему я, собственно, решил, что его развлекает моя болтовня?” — впервые пришло Мефу в голову. И еще он подумал, что, беседуя с Жив–здоровом, с одной стороны, терзает себя, с другой — защищается от молчания, которое при таких экзотических обстоятельствах куда тяжелее словесной пытки. Впрочем, терзать себя он привык.

— Ты не меняешься, Юс. И я почти не старею, но меня и “Анарду” сняли с межпланетных линий… Ты мне простил?

Жив–здоров перестал потирать запястья, выпрямился.

— Я — нет, — сказал Меф. — Я себе не простил.

По напряженному взгляду и поджатым губам визитера он понял, что этого никак не следовало говорить.

— Нет–нет, — заторопился он, — я не ищу сочувствия. Просто минутная слабость. Наболело. Годы идут, а привыкнуть… когда ты приходишь вот так и молчишь… Впрочем, нет, не о том я хотел… Не знаю, может, для меня настало время подводить кое–какие итоги? Перед собой, перед людьми. Перед вами…

— Не надо, дружище, — тихо сказал Жив–здоров.