Андрей ощутил, что сидеть ему неудобно: словно колючка впилась в бедро. Он нащупал колкий предмет. Это была пластмассовая “горошина” — неровно окатанная частичка пляжной насыпки.

— Принц на горошине, — прокомментировал Аверьян. — Кстати, в принцах ты ходишь последний рейс. На днях коллегия УОКСа должна утвердить тебя капитаном “люстровика” — дело решенное. Андрей Тобольский, капитан Дальнего Внеземелья… Звучит.

“Звучит, — подумал Андрей. — Жена, друг, приятель. Друг, приятель, жена…”

Он бросил “горошину” за спину, поднялся, приказал автомату убрать светофильтры. Подошел к штативу с одеждой.

— О чем это я хотел спросить?.. Да! А что я, собственно, должен делать на борту “Анарды”?

Копаев, щурясь от хлынувшего сверху солнечного света:

— Смотря по тому, в русле чьих интересов…

— Ваших, естественно. Вашего ведомства.

— В этом русле — ничего.

— То есть как это — ничего?..

— То есть ничего в абсолютном смысле этого слова. — Копаев пожал плечами. — С одной стороны, ты на борту “кашалота” официальный гость — технический эксперт. С другой — приятель Аганна. Вот и занимайся потихоньку своими делами, общайся с приятелем. Торопиться некуда, время есть. Две недели. “Байкал” без тебя не уйдет.

— Ни малейших сомнений.

— Вернешься назад — не забудь поделиться со мной впечатлениями.

— И эти все?

— Да. В общем и целом…

Просунув голову сквозь ворот свитера, Андрей посмотрел на Копаева.

— А в частности?

— В частности… — Аверьян уставился на золотую эмблему пилота, словно впервые видел ее. — В частности, я полагаю, Аганн будет рад общению с тобой. Но если ты вдруг заметишь, что по какой–то… пусть даже необъяснимой причине твое общество начинает его тяготить — сразу уйди. Немедленно. Оставь своего приятеля в покое. Хотя бы на время.

— Я не способен поступать иначе.

— Ну знаешь… разные бывают обстоятельства.

Копаев сидел неподвижно, и вид у него был усталый и как будто бы виноватый. Андрей, не отрывая взгляда от представителя МУКБОПа, вслепую натянул ботинки.

— Связь “Байкала” с “Анардой” — раз в сутки, — усталым голосом продолжал Аверьян. — Если за сутки на борту танкера ты ничего такого… гм… необычного не заметишь, сеанс связи будешь заканчивать фразой: “Привет нашим парням — всей корабельной команде”. В противном случае — условная фраза в конце: “Общий привет”. Ну а если тебе там, на танкере, почему–либо станет совсем уж невмоготу, дашь мне понять об этом словами: “Скучаю, очень скучаю”. Запомнил?

— Язык лицемерия прост, запомнить нетрудно.

— Язык разведки. И если все–таки “заскучаешь”…

— Не надо, я понял, ты прилетишь и подменишь меня. Скрипнул диван, Копаев поднялся.

— Ладно, — сказал Андрей, — попробую разобраться самостоятельно.

— Итак, до связи?

Андрей пожал протянутую руку представителя МУКБОПа:

— До связи.

— Всего тебе самого доброго! — как–то уж очень искренне, тепло сказал Копаев.

Андрей отодвинул легкую бамбуковую дверь. В исполосованном тенями аэрарии по–прежнему было безлюдно.

— Да, вот еще что!.. — произнес Копаев вдогонку.

— Ну? — Андрей спиной почуял неладное.

— Только пойми меня правильно и… воздержись от бесполезных вопросов — все равно не сумею ответить. Так вот, я тебя не обманываю, когда говорю, что на танкере, кроме Аганна, нет никого. Это правда.

— Я верю, — бросил через плечо Андрей.

— Но если однажды тебе случится увидеть на борту “Анарды”… ну, в общем, не Мефа Аганна, то… знаешь, не придавай этому слишком большого значения. Пройди мимо и постарайся сделать вид, что ничего особенного не заметил. Трудно при таких обстоятельствах изображать хладнокровие, однако попробуй. Иного совета дать не могу.

Андрей обернулся. Копаев смотрел сквозь жалюзи на сверкающую под солнцем воду. Обтянутая черным свитером спина, серебром по черному “Байкал”, руки в карманах. Андрей с такой силой задвинул за собой дверь, что решетчатая стенка отозвалась гулом.

В нескольких метрах от павильона он замедлил шаг. Остановился. Волна бешенства схлынула. Посмотрел под ноги, нагнулся и подобрал пластмассовую “горошину”. Возможно, та самая, которую он бросил за спину, когда сидел на диване. А собственно, почему за все человечество голова должна болеть у одного Копаева? Почему все то, чем встревожен функционер МУКБОПа, в той же мере не должно тревожить любого и каждого члена мирового сообщества человеков? Скажем — Андрея Тобольского? С какой это стати Тобольский считал себя вправе бывать в состоянии иждивенческих настроений? Принц на горошине…

Он покосился на закрытую дверь. Подошел, откатил. И прямо с порога — неподвижной черной спине с серебряной надписью:

— Люди слишком заняты, Аверьян. Своими делами, собой. Извини, я не был исключением.

— Ну… а теперь?

— Теперь возникла потенция смотреть на это по–другому. В общем, земляк, ты за меня не очень волнуйся.

Спина, блеснув серебром, шевельнулась, руки медленно выползли из карманов.

— Спасибо, Андрей.

— Ну вот и ладно.

Времени было в обрез. Попрощаться с Валаевым и на причал. Интересно, кто пилотирует люггер? Хорошо бы — Яан Сипп. Феноменально молчаливый парень. Шли бы на Япет с гарантией, что никаких вопросов.

Мертвец–в–Простыне — так называют Япет пилоты УОКСа. Мягкий такой юморок. Впрочем, гораздо принципиальнее то, что Япет был отцом Атланта и Прометея.

Прогулка в новолялинском лесопарке им с Валентиной понравилась. Местность была живописная. Было много обомшелых старых деревьев, но гнилью не пахло, делянки выглядели опрятно. В букет летних запахов леса уже успели войти ароматы осени, кое–где отсвечивали желтизной визитные карточки листопада — первые во второй половине удивительно теплого августа.

Желтые листья Валентину явно интриговали. Она разглядывала их внимательно, с профессиональным (он это чувствовал) интересом. Хотел было полюбопытствовать, чем отличается увядающий лист уральского дерева от своего кавказского соплеменника, но передумал. Однажды какой–то банальный вопрос на прогулке в приморском парке вдохновил Валентину выложить всю сумму знаний, приобретенных наукой о семействе реликтовых за последние приблизительно полтысячи лет. Лекция была такая длинная, а ночь такая лунная… Он сделал себе зарубку на память: в обществе Валентины лирика для него, как ни странно, несовместима с ботаникой. Одно из двух.

К вечеру небо над лесопарком совсем очистилось, и здешняя ночь обещала быть тоже лунной. Закат застал их на просеке, отделяющей лесопарк от культурного парка с аллеями и цветниками. Приятно было идти, похрустывая гравием, поглядывать в небо и чувствовать запах раздавленных листьев. А когда Валентина спросила: “О чем задумалось Ваше Величество?” — он вдруг осознал, что думает о “Енисее”, и почему–то ему было совестно признаваться ей в этом. Внимание Валентины отвлекла скульптурная группка оленей из отполированного до зеркального блеска металла. Оленье трио — самка, самец и детеныш — эффектно отсвечивало закатным пламенем, и возле скульптуры толпились люди. Он увидел сокурсника (в паре с медичкой из Центра), кивком поздоровался, перевел глаза на оленью семью. Головка самки то и дело склонялась к неуверенно стоящему на тонких ножках теленку — дескать, все ли в порядке, малыш? — а высоко поднятая голова самца медленно поворачивалась из стороны в сторону, словно выискивая опасность, и металлические рога вспыхивали багровыми отблесками. Люди смотрели молча. Какой–то особо осведомленный знаток монументального искусства бубнил про “удачную композицию”, про “динамику изобразительных средств” и про то, что Новая Ляля имеет теперь “замечательный образец кинематической металлоскульптуры”. Образец действительно замечательный, трудно с этим не согласиться, но голос был неприятный и мешал смотреть. Когда они уходили, знаток расхваливал “позицию” местных “мастеров светопластики” и “художников–имэдженистов”. Это кошмарное слово — “имэдженисты” — Валентину очень позабавило.