— КА–девять, — позвал он, пальцами прощупывая сквозь пушистый иней металл ступохода. — Контакт!

Где–то вдали вспыхнула и угасла зарница.

— Свет! — приказал Андрей

Снова вспыхнула трепетная зарница — он даже не взглянул туда. Двинулся вдоль борта, щурясь, обеими руками сдирая иней с пояса оптических репликаторов, с лицевой поверхности фар. Можно подумать, на борту катера взорвался весь запас кислорода. На отживающих свой век машинах всегда приходится опасаться чего–нибудь подобного.

— КА–девять, открыть гермолюк!

В кабине инея не было.

Андрей зафиксировался в ложементе, оглядел остатки индикаторных огоньков. Кое–что понял. Воздушные и кислородные емкости на борту были целы, но ни воздуха, ни кислорода в них не было. Открыты все клапаны стравливания. Все, кроме одного. Андрей потянул на себя гибкий заправочный шланг, соединил разъемы и, перекачивая кислород из баллона НЗ в набедренный баллон скафандра, старался припомнить, через сколько часов с момента полного отсутствия команд человека логика и автоматика десантного катера самостоятельно переводят все бортовые системы в режим полуконсервации: спустя триста десять или спустя пятьсот девяносто? В любом случае это больше двенадцати суток. Он чувствовал такое острое желание выдрать из недр автоматики логические капсулы, что пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Заставил себя успокоиться.

Он подсчитал и точно знал теперь, что кислорода в баллонах скафандра ему хватит на двадцать три с половиной часа. Плюс, как шутят десантники, “последнее желание” — восемнадцать минут кислородной поддержки при взрыве аварийного патрона. “Снегирь” не “Шизеку”, в котором можно надеяться на аварийный анабиоз. Не “Витязь” и даже не “Селена”. Ежели обстоятельства не позволят открыть гермошлем после взрыва патрона максимум через двадцать минут — “Снегирь” превращается в саркофаг.

На расконсервацию катера и очистку блистера от инея с помощью манипулятора пришлось, затратить около получаса. Занимаясь этой работой, Андрей оглядывал стиснутую со всех сторон мраморно–неподвижными облаками полость пролома и решал, как будет действовать дальше. Но прежде всего он высветил на таймерном табло обратного счета цифры верхнего предела возможности своего пребывания в скафандре — 23:00. Время “матча”, проигрыш в котором совершенно тривиально равносилен смерти.

Он был почему–то уверен, что “Казаранг” пересек в полете первый виток пунктира круглых следов, а ему лично удалось добраться пешком до второго. Скорее всего драккар сейчас находится в промежуточной полости. По–видимому, вся сердцевина гурм–феномена состоит из межоблачных полостей, разных по размерам, форме и освещенности. Возможно, туманные перемычки–мембраны, сквозь которые просвечивается сюда зеленое свечение, тоже варьируются по вязкости и толщине. Хорошо, если бы их толщина уменьшалась в направлении к центру. Или хотя бы не увеличивалась. Интересно, почему туман “мембраны” отличается от тумана стены? Почему при визуально наблюдаемой буквально “мраморной” неподвижности облаков вид этой полости заметно изменился за несколько минут, потраченных в “гонке за лидером”? Во всяком случае, вместо довольно стройного чередования вертикальных темных и светлых полос, которые сотворили иллюзию подернутой туманом колоннады, в глубине полости виднелось теперь нечто вроде горизонтально–щелевых ниш или проходов под низко нависающими клубами кучевых облаков… Интерьеры гурм–феномена, похоже, склонны к скачкообразным изменениям.

— К изменениям у меня за спиной, — пробормотал Андрей. Встрепенулась и угасла зеленоватая зарница. Он покосился на индикатор звукозаписи, тихо присвистнул. Вместо крылышек сигнального мотылька дрожала красная точка. И здесь, значит, дело дошло до точки…

— Что ж, — проговорил Андрей, — значит, не будем тратить время на доклады. Тем более что гурм–феномен нервно реагирует на каждое мое слово.

Зарницы вспыхивали над горизонтально–щелевыми нишами — кучевые облака словно бы мгновенно раскалялись снизу и так же мгновенно остывали. “А мы туда не пойдем, — думал он, втягивая манипулятор в корпус. — Мы пойдем на “ручей” моего не вовремя погибшего напарника… Или вовремя?”

Нежно–зеленое зарево ширилось, надвигаясь с каждым шагом драккара. Там, куда били прямые лучи фар и прожекторов, мутной яркостью наливались белесые пятна. Флер… Наконец “Казаранг” коснулся туманной завесы — Андрей почувствовал, как напряглись металлизированные мускулы ступоходов, увяз корпус. “Пройдет, — с тревогой и надеждой думал он. — Должен пройти. Лишь бы не было чего–нибудь наподобие выверта. С меня довольно…”

Подобного выверту не было ничего. Просто был длительный, трудный для катера переход. Вернее — продавливание. Основное свойство туманной среды — ее вязкость — ощущалось в кабине в той же мере, что и в забортном пространстве. Но если не шевелиться в скафандре совсем, лобовое давление вязкой субстанции воспринималось просто как трехкратная перегрузка.

Лучистым фейерверком летели навстречу и во все стороны… нет, уже не искры — длинные и широкие (шириной с дорожный бордюр) рваные полосы неопределенного цвета. Глазам было больно смотреть, но зрелище, в общем, занятное… По мере продвижения драккара вперед радиант фейерверочной россыпи постепенно смещался кверху, и это создавало замечательную иллюзию скоростного взлета с набором высоты. Сначала под небольшим углом к горизонту, затем все круче и круче. Волей–неволей пришлось погасить фары: головокружительная скорость взлета навстречу нежно–зеленой заре плохо вязалась с черепашьими темпами проползания черных трещин, темных морщин и бугров по нижним экранам — видеть это было невыносимо.

Иллюзорная высота росла, скорость тоже. И вдруг “катастрофическая остановка” на полном ходу — в блистер будто плеснуло зеленой краской. Приехали… Машина глубоко продавливала ступоходами ледорит, корпус вибрировал от напряжения, а окно в подсвеченную зеленым сиянием полость расширялось томительно медленно. Андрей поймал себя на том, что и сам он весь напряжен до предела: мускулатура как дерево — мышцы свело от нелепого стремления помочь машине быстрее выдернуть корму из вязкой среды.

Поднатужимся немножко:

Как бы здесь на двор окошко

Нам проделать,

продекламировал он, чуточку изменив знакомые с детства строки. Умолк, приглядываясь к светящимся облакам: какая будет реакция?

Никаких серьезных эффектов. Правда, по облакам пробежала волна искристого мерцания. Но пробежала — и все. Ничего больше… Не иначе, Пушкин гурм–феномену понравился.

Машина ухнула вниз, резко накренилась. Цепляя днищем край кратерной ямы, выбралась наверх, выпрямила ступохо–ды и пошла вперед своим обычным шагом. Андрей оглядел зеркальный “ручей” по всей длине полости: одинокий бугор, похожий на оплывший бюст, уже исчез — вся поверхность “ручья” из конца в конец была равномерно утыкана чем–то вроде зеркальных кеглей. На глаз расстояние между этими штуками как будто не превышало расстояния между ямками затопленного пунктира. “Здорово напоминает позвоночник!” — подумал Андрей. Перевел взгляд на нижние экраны. Слишком тонкий позвоночник для такого колосса, как гурм–феномен… Но истины ради: на тоненьком это хребте здесь, очевидно, держится все…

Когда драккар беспрепятственно перешагнул подверженный “хребтовой” эволюции виток спирали, Андрей ощутил нерешительность. Что целесообразнее: направить машину вдоль витка или снова продавливать туманные “мембраны”? Через “мембраны” путь намного короче… Не хотелось признаваться даже самому себе, что он боится вывертов, которые вполне вероятны на этом пути. Однако он их боялся.

Взгляд на часы — и нерешительность улетучилась моментально. Время — воздух!

Андрей оглядел кучевое нагромождение облаков перед блистером. Ничего похожего на “мембрану”… Он решил взять левее и повел “Казаранг” в обход громадного и на вид монолитного, как бугристый зеленоватый айсберг, облачного выступа. Обогнув выступ, драккар углубился под неровное брюхо тускло светящегося облака, нависшего над ледоритом так низко, что брало сомнение, соответствуют ли габариты машины высоте прохода (похоже, там был широкий, но низкий проход). Приходилось лавировать, чтобы чашами верхних лида–ров не задеть потолочные выпуклости…