Этими словами я закончил свой доклад Совету.

Закончив, я продолжал стоять, ожидая, что Двадцать станут меня хвалить. Но похвалы не последовало. Вместо этого произошли две вещи, беспрецедентные в истории Котара. Никогда ни один из Двадцати не выступал во время заседания; и никогда ни один из шести Учителей не был публично приговорен Двадцатью. Случилось и то, и другое!

Сан Нобер, глава Совета, встал и сурово нахмурил брови. Он заговорил, и его слова прозвучали приговором правящему роду Котара.

— Ученые мужи, — сказал он, — за всю историю Совета нам не приходилось сталкиваться с подобной проблемой. Наши ученые всегда говорили правду. Но увы, эта традиция в прошлом. Вы, Туол Оро, — обратился он ко мне, — создали прецедент. Вы солгали! Ваши утверждения нелепы, абсурдны; в них нет ни слова правды. Нас учили, что нормальный человек не может лгать. Очевидно, вы сошли с ума. Вы сумасшедший, несмотря на то что душевные болезни сейчас почти неизвестны. Если бы не отчеты о ваших прошлых открытиях, вы были бы приговорены к смерти. Благодаря им вы останетесь в живых. Но будете изгоем общества. Можете жить среди своих собратьев, но они будут знать о вашей недееспособности. Из-за вашей лжи или душевной болезни вы станете предметом жалости и презрения. А сейчас вы должны уйти; в Зале Совета вам не место!

Пока Сан Нобер говорил, я стоял, совершенно ошеломленный. Его неодобрение и приговор оказались настолько неожиданными и несправедливыми, что я не верил своим ушам. Ложь! Поток лжи! Душевная болезнь! Сумасшедший! Я сумасшедший? Дурак и сын дурака! Предмет жалости, да? Изгой! Вдруг что-то щелкнуло в моем мозгу, и глаза заволокло красной пеленой ненависти.

Что я тогда сказал, не помню. Вероятно, я действовал, как больной человек. Но я не пытался оправдываться. Приговорен, выгнан, назван лжецом и сумасшедшим, без малейшего шанса доказать правдивость моих утверждений! Из того, что я сказал, помню только одно. Это была клятва, которую я дал, покидая Зал Совета.

— Клянусь Скловом, Тавом, Макой, всеми богами, когда-либо жившими, что от этой цивилизации не останется и следа; и все люди, кроме Туола Оро, будут уничтожены! Клянусь, и да будет так!

Да, так и случилось! Я уничтожил их всех! Они это заслужили. Ах, как я их ненавижу, несмотря на то что их больше нет! Ненавижу и презираю…

Дав клятву мести, я покинул Зал Совета, провожаемый тысячами пар как сочувственных, так и насмешливых глаз. Кипя от гнева, я направился к своей лодке, стоящей на Великом Канале. Уже тогда в моем мозгу зародился план мести. Когда я подошел к моему дому, находящемуся в двадцать седьмом отделении девятого Малого Канала, план вполне сложился. Именно этот план, рожденный по дороге домой, я стал причиной уничтожения мира.

Не откладывая дело в долгий ящик, я начал готовиться к осуществлению задуманного, так как знал, что исполнение обещанного займет многие сталло. Цель, которую я перед собой поставил, казалось, действительно выходила за рамки человеческих возможностей. Я хотел увеличить размеры тех немыслимо крошечных растений миниатюрного мира, который открыл, пока не удастся вырвать их с протонов и пересадить на поверхность Котара. С их помощью я и намеревался отомстить.

Первые два сталло усилий оказались бесплодными. За это время у меня часто возникало сильное желание бросить эту, по-видимому, безнадежную затею, и, возможно, я бы ее и бросил, если бы не жажда мести. Как бы то ни было, я продолжал и в начале третьего сталло получил первые обнадеживающие результаты.

Прежде всего у меня имелась одна основная идея. Поскольку каждую частицу вещества, независимо от ее размеров, теоретически можно разделить надвое, то возможен и обратный процесс, и можно увеличить размеры любой частицы, даже электрона или протона. Из этой мысли естественно вытекало, что, в конце концов, мне удастся настолько увеличить размеры протона, что его можно будет видеть невооруженным глазом. Трудность заключалась в том, как осуществить этот процесс на деле. Два сталло ушли на догадки и теоретические размышления.

В начале третьего сталло я решил поработать с самими электронами и протонами. Взяв из своих запасов порцию химически чистого натрия, я поместил мизерное количество на предметное стекло моего ультрамикроскопа;. Затем сфокусировал прибор так, чтобы видеть весьатом. Как и во время первого исследования, когда я обнаружил признаки жизни на протоне, я увидел двадцать два маленьких, тускло блестящих протона и одиннадцать почти прозрачных ядерных электронов, сконцентрированных в компактную группу, каждый из них стремительно вращался вокруг своей оси. Вокруг на разном расстоянии мерцала путаная сеть блестящих шнуров. Я знал, что это орбиты планетарных электронов, которые двигались с такой огромной скоростью, что были невидимы. Я понимал, что ничего не смогу поделать с атомом, пока он находится в таком состоянии.

Следовательно, решил я, надо как-то уменьшить скорость вращения частиц, пока каждая из них не станет видимой. С этой целью я начал серию экспериментов. Кстати, все, что я делал, приходилось проделывать под линзами моего микроскопа. Казалось, при таком препятствии задача стоит не из легких. Однако мне помогал прибор, который недавно изобрел Столь Верта. Этот прибор, слишком сложный, чтобы объяснять принцип его действия, позволяет сфокусировать на бесконечно малом предмете луч, немыслимо холодный или невероятно горячий. Благодаря идее, пришедшей мне в голову, изобретение Столя оказалось как нельзя кстати.

С помощью прибора выяснилось, что высокая температура ускоряет вращение электронов и так увеличивает их орбиты, что некоторые из них выходят за пределы видимости микроскопа. Холод, наоборот, уменьшает скорость вращения электронов. Чем ниже степень теплоты или, проще говоря, чем сильнее холод, тем медленнее движение, а по достижении абсолютного нуля и протоны, и электроны останавливаются окончательно. Я сделал большой шаг к достижению своей цели.

Не теряя времени, я продолжил работу, исходя из теории, пришедшей в голову во время первых экспериментов. Ради этой идеи я вернулся к далекому прошлому, когда учил азы химии. Моя теория основана на отсутствии симметрии в некоторых атомах, в том числе и натрия, и механизме химической реакции.

Меня учили, что у атома натрия одиннадцать отрицательно заряженных орбитальных электронов. Один из этих электронов вращается по орбите гораздо большей, чем у других электронов. Из-за этого он плохо удерживается ядром. Отсутствие симметрии в атоме создает неуравновешенные силы. Следовательно, атом натрия будет терять электрон при столкновении с другими атомами и становиться более симметричным и уравновешенным. Итак, атомы, имеющие один или более электронов, Нарушающих симметрию, имеют тенденцию испускать эти электроны.

Я также учил, что некоторым атомам для полной симметричности структуры требуется один или более электронов. Таков атом хлора. В нем семнадцать электронов, и нужен еще один для уравновешенной, сбалансированной структуры.

Следовательно, когда атом натрия вступает в контакт с атомом хлора, происходит переход электрона от одного атома к другому. Оба атома расплачиваются за вновь обретенную симметрию потерей нейтральности. Удаление одного отрицательно заряженного электрона из атома натрия оставляет его с лишним положительным зарядом. Добавление электрона к атому хлора дает последнему лишний отрицательный заряд. Эти два противоположно заряженных атома, соединяясь, образуют хлорид натрия.

Но хлорид натрия меня не интересовал; меня интересовали только законы химии. Размышляя над механизмом химической реакции, я чувствовал, что мне есть над чем поработать.

Однако, не успев еще приступить к осуществлению своей идеи, я понял, что придется отказаться от затворничества и вновь обратиться к людям, которых презираю, чтобы добыть хлор для эксперимента. Сделав этот вывод, я тотчас же смело вышел на улицу. Если я и нуждался в дополнительном стимуле к работе, то получил его в виде брошенных украдкой насмешек и тонко скрываемого презрения, которыми меня встречали. Охваченный вновь вспыхнувшим гневом, я вернулся домой почти сразу после того, как получил хлор.