Он проговорил эти слова на бегу, и я опять очутилась одна, с тревожными мыслями, занимавшими меня.

В этот вечер у нас должно было состояться спешное заседание «Комитета материнского попечительства о превращении отцовских панталон в детские», созванное специально для того, чтобы получить совет и помощь от мистера Годфри. И, вместо того чтобы поддержать комитет, заваленный целой грудой панталон, которые совершенно подавили нашу маленькую общину, он условился пить послеобеденный кофе на Монтегю-сквере, а потом ехать на бал! На завтрашний день было назначено празднество «Общества надзора британских дам над воскресными обожателями служанок». Вместо того чтобы присутствовать на нем и быть душой этого с трудом борющегося за свое существование общества, он дал слово суетным людям ехать вместе с ними на утренний концерт! Я спросила себя: «Что это значит?» Увы, это означало, что наш христианский герой предстал передо мною в совершенно новом свете и в мыслях моих связан с самым ужасным прегрешением наших дней.

Вернемся, однако, к истории настоящего дня. Оставшись одна в комнате, я, естественно, обратила внимание на сверток, вызывавший, по-видимому, какой-то странный ужас у румяного молодого лакея. Не прислала ли мне тетушка обещанного наследства и не явится ли оно в виде изношенного платья, потертых серебряных ложек, вышедших из моды вещиц или чего-нибудь в этом роде? Приготовившись смиренно принять все и не сердиться ни на что, я раскрыла сверток. И что же представилось глазам моим! Двенадцать драгоценных изданий, которые я разбросала накануне по дому, все возвращены мне по приказанию доктора! Как же было не дрожать юному Самюэлю, когда он принес сверток ко мне в комнату! Как ему было не бежать, когда он исполнил такое гнусное поручение! В своем письме бедняжка тетушка коротко сообщала о том, что она не смела ослушаться своего доктора. Что же теперь делать? При моем воспитании и моих правилах у меня не оставалось ни малейшего сомнения на этот счет. Руководствуясь своей совестью и подвизаясь на пользу ближнего своего, истинная христианка никогда не падает духом. Ни общественное влияние, ни влияние отдельных лиц не оказывают на нас ни малейшего действия, когда мы уже приступили к исполнению своей миссии.

В деле моей заблудшей тетки форма, которую должна была принять моя набожная настойчивость, была для меня совершенно ясна.

Ввиду явного нежелания леди Вериндер ее не удалось подготовить к будущей жизни при помощи клерикальных друзей. Не удалось ее подготовить и при помощи книг — из-за нечестивого упорства доктора. Пусть так! Что же оставалось делать? Подготовить ее посредством писем. Другими словами, так как книги были отосланы, то выбранные места из них, переписанные разными почерками и адресованные в виде писем тетушке, должны были посылаться по почте, а некоторые разбрасываться в доме по тому плану, который я приняла накануне. Как письма — они не возбудят подозрения, как письма — они будут распечатаны и, может быть, прочтены. Некоторые из них я написала сама:

«Милая тетушка, могу ли я просить вас обратить внимание на эти несколько строк?» — и проч.

«Милая тетушка, читая вчера, я случайно напала на следующее место…» — и проч.

Другие письма были написаны для меня моими неоцененными сотрудниками, членами «Общества материнского попечительства».

«Милостивая государыня, простите за участие, принимаемое в вас истинным, хотя смиренным другом…»

«Милостивая государыня, может ли серьезная особа побеспокоить вас несколькими утешительными словами?»

Путем такого рода вежливых просьб нам удалось преподнести все эти драгоценные места в такой форме, в которой их не смог заподозрить даже самый проницательный из нечестивых докторов. Прежде чем сгустились вечерние тени, у меня было уже двенадцать поучительных писем к тетушке вместо двенадцати поучительных книг. Я немедленно распорядилась, чтобы шесть писем были посланы по почте, а шесть я спрятала в карман, для того чтобы самой разбросать их по дому на следующий день. Вскоре после двух часов я опять вступила на поле благочестивой борьбы, обратившись к Самюэлю с ласковыми расспросами у дверей дома леди Вериндер. Тетушка провела ДУРНУЮ ночь. Она опять находилась в той комнате, где я подписалась свидетельницей на ее завещании, лежала на диване и старалась заснуть. Я сказала, что подожду в библиотеке, в надежде увидеть ее попозднее. В моем пламенном усердии разбросать скорей письма мне и в голову не пришло разузнать о Рэчел. В доме было тихо, и прошел час, когда должен был начаться концерт. Уверенная, что и она и все общество искателей удовольствия (включая — увы! — и мистера Годфри) было на концерте, я с жаром посвятила себя моему доброму делу, между тем как время и удобный случай находились еще в полном моем распоряжении.

Утренняя корреспонденция тетушки, включая шесть поучительных писем, которые я послала по почте, лежала еще нераспечатанною на столе в библиотеке. Она, очевидно, чувствовала себя не в состоянии заняться таким множеством писем, — и, может быть, ее испугало бы еще большее их количество, если б она позднее вошла в библиотеку. Я положила поэтому одно из второй шестерки писем отдельно, чтобы привлечь ее любопытство именно тем, что оно будет лежать особо от остальных. Второе письмо я с намерением положила на пол в столовой. Первый из прислуги, кто войдет после меня, подумает, что его обронила сама тетушка, и постарается возвратить его ей. Совершив свой посев в нижнем этаже, я легко побежала наверх, чтобы разбросать свои благодеяния на полу бельэтажа.

Войдя в гостиную, я услышала стук в дверь с улицы — тихий и тактичный. Прежде чем я успела проскользнуть обратно в библиотеку (в которой должна была находиться), проворный молодой лакей оказался уже в передней и отворил дверь. Я не придала этому большого значения. Состояние здоровья тетушки не позволяло принимать гостей. Но, к моему ужасу и изумлению, тот, кто постучался тихо и осторожно, оказался исключением из общего правила. Голос Самюэля (очевидно, в ответ на вопросы, которых я не слышала) произнес очень ясно:

— Пожалуйте наверх, сэр.

Через минуту я услышала шаги — шаги мужские, поднимавшиеся в бельэтаж. Кто мог быть этот избранный гость? Не успел возникнуть этот вопрос, как пришел в голову и ответ. Кто же это мог быть, кроме доктора? Будь это любой другой посетитель, я позволила бы застать меня в гостиной. Ничего необыкновенного не было бы в том, что мне наскучило ждать в библиотеке и что я поднялась наверх для перемены места. Но уважение к самой себе помешало мне встретиться с человеком, который оскорбил меня, отослав обратно мои книги. Я проскользнула в третью маленькую комнатку, которая, как я упоминала, примыкала к дальней гостиной, и опустила портьеры, закрывавшие пролет двери. Стоит мне переждать минуты две, и произойдет то, что обыкновенно бывает в таких случаях: доктора проведут в комнату к его пациентке.

Но прошло две минуты и даже более. Я слышала, как гость тревожно ходил взад и вперед. Я слышала также, как он говорил сам с собой. Мне даже показалось, что я узнала его голос. Не ошиблась ли я? Неужели это не доктор, а кто-то другой? Мистер Брефф, например? Нет, безошибочный инстинкт подсказывал мне, что это не мистер Брефф. Но, кто бы это ни был, он все продолжал разговаривать с собой. Я чуть-чуть раздвинула портьеры и стала прислушиваться.

Слова, которые я услышала, были: «Я сделаю это сегодня!» А голос, который произнес их, принадлежал мистеру Годфри Эблуайту.

Рука моя опустила портьеру. Но не предполагайте, — о, не предполагайте! — что меня ужаснула мысль о крайней трудности моего положения. Так велико было сестринское мое участие к мистеру Годфри, что я даже не остановилась на мысли, почему он не на концерте. Нет! Я думала только о словах — о грозных словах, сорвавшихся с его губ. Он сделает это сегодня! Он сказал тоном отчаянной решимости, что сделает это сегодня. Что же, что же такое он сделает? Что-нибудь еще более недостойное, чем то, что уже сделал? Не отречется ли он от веры? Не бросит ли наш материнский комитет? Неужели мы больше не увидим его ангельскую улыбку в зале комитета? Неужели мы больше не услышим его бесподобное красноречие в Экстер-Голле? Я была так взволнована при одной мысли об этих ужасных возможностях в связи с таким человеком, как он, что, кажется, готова была выбежать из своего убежища и заклинать его именем всех дамских комитетов в Лондоне объясниться, когда вдруг услышала другой голос. Он проник сквозь портьеру, он был громок, он был смел, в нем вовсе не было женского очарования. Это был голос Рэчел Вериндер!