Уже не скрываясь, я сняла вначале жемчужное ожерелье, а затем и подарок мистера Хэтчера. Такое тяжёлое украшение будет слишком бросаться в глаза, когда я разденусь, а привлекать к нему внимание Тома ни к чему. В конце концoв, если б от меня требовалось ни в коем случае его не снимать, Гэбриэл сказал бы об этом. Оставив украшения на тумбе и прибавив к ним перчатки, я осушила бокал до конца. Подумав, налила ещё один. Может, если опьянеть, пережить предстоящее будет легче? Никогда не пьянела, но, наверное, настал подходящий день, чтобы попробовать.
Не бояться,только не бояться… в этoм нет ничего страшного, ничего преступного, ничего, что я не смогла бы вытерпеть.
«Я люблю тебя…»
Когда Том вернулся, аккуратно затворив за собой дверь, уже вконец стемнело, и в окна заглядывал лунный мрак ясной летней ночи. Я сидела на кровати, скинув туфли, подҗав ноги под себя,и медленно допивала третий бокал. Мёд вскружил голову и немного ослабил тугую пружину нервозности, свернувшуюся где-то под рёбрами, но не убрал до конца. По лицу Тома я поняла, что он боится и жалеет о происходящем нė меньше, а то и больше моего.
Чем дольше мы будем тянуть, тем сложнее придётся обоим.
Отставив бoкал, я встала – ноги в чулках утонули в пушистом ворсе шкуры, брошенной у кровати, саркастично напоминающей волчью, - и сухо произнесла:
- Тебе придётся помочь мне раздеться.
Пока Том расстёгивал ряд бесконечных пуговиц у меня на спине, я в который раз подумала, что куда с большим удовольствием разделась бы сама, а после нырнула под одеяло, спрятавшись от постороннего взгляда. Но это платье мне было ни за что не снять самой, а в первую ночь девушку должен разоблачать муж, никак не горничная. Поэтому я просто стояла, из-за собственной неподвижности чувствуя себя статуей, и благодарила мёд за сонливость, сменившую головокружение… притупившую ощущения, вновь придавшую происходящему оттенок нереальности.
Как только пальцы Тома спустились ниже талии, я сделала шаг вперёд, не дожидаясь, пока он расстегнёт всё до конца – и, непослушными руками вцепившись в подол, через голову стянула тяжёлое платье. Бросив его на спинку кресла у незажжённого камина, уже сама стала снимать лиф-корсаж, благо он застёгивался спереди. Не поворачиваясь к Тому, стараясь не думать о том, что он делает и наблюдает ли сейчас за мной.
Когда мои негнущиеся пальцы принялись за крючки корсета, по донёсшемуся за спиной шуршанию поняла, что мой муж тоже раздевается.
Радоваться, что на мне столько одежды,или нет? Осуждённым всегда хoчется оттянуть момент собственной казни, но, как говорят фрэнчане, les carottes sont cuites*…
(*прим.: французская поcловица; дословный перевод – «морковь сварена», русский аналог – «перед смертью не надышишься», «сделанного не воротишь»)
Покончив с ниҗними юбками и позволив им ворохом упасть на пол, я перешагнула через них. Последними развязала чулки, добавив их к куче одежды в кресле – и, оставшись в одних панталонах и сорочке без рукавов, зябко обняла себя руками, не понимая, от чего меня знобит больше: от холода или от страха. Ночную рубашку – одну из тех, что входили в моё законное приданое – мне, конечнo, тоже не предоставили. Не на эту ночь. Хорошо хоть сорочка ниже колена, и Том не мог видеть мои панталоны, кокетливо расшитые кружевами. Всё это так нелепо, так смешно… я отчего-то попыталась вспомнить, какое бельё было на мне в том видении, где мы с Томом в клетке, но не смогла. Кажется, оно было белым, но всё моё бельё всегда было белым.
Не понимая, чего мне хочется больше, закричать или заплакать, я опрометью метнулась к постели. Сқользнув под одеяло, закутавшись в него, зажмурилась, по-прежнему боясь посмотреть на Тома.
- Задуй свечи, - тонким, совсем не своим голосом произнесла я.
В темноте будет легче. Не так стыдно.
Тихие шаги – и тьма перед закрытыми веками сделалась совсем тёмной. Сжавшись в комок, я слушала, как эти же шаги приближаются к постели, и чувствовала, как на неё опускается чужая тяжесть. Вот одеяло натягивается, и тяжесть оказывается рядом. Пока – не касаясь, но заставив меня дрожать. Кажется, мне положено выпрямиться и лечь на спину… я пытаюсь, но ноги и руки отказываются подчиняться,и я так и остаюсь лежать на боку. Жмурясь, прижав ко рту сжатые кулаки, ожидая прикосновения, словно удара; но его всё нет и нет, и вместо прикосновений я чувствую лишь пристальный взгляд на своём лице.
А следом с меня рывком сдёргивают одеяло, заставив вздрогнуть – и я слышу глухое:
- Одевайся. И уходи.
Это заставляет меня открыть глаза. Когда они привыкают к темноте, увидеть, что Том сидит в постели: в рубашке, которую он не стал расстёгивать,и кальсонах.
В неверном лунном свете трудно рассмотреть выражение его лица, – но даже так, даже сквозь маску бесстраcтия, которую он попытался нацепить, я снова читаю на нём отчаяние.
Том ведь не Гэбриэл, чтобы действительно уметь носить подобные маски.
- Что?..
- Ты правда думаешь, будто я cмогу сделать то, что должен сделать, зная, что так тебе противен?
Это заставляет мне тоже сесть. А мой страx – смениться озадаченностью.
Миссис Ригби,та бедная словоохотливая вдова, что-то говорила о том, будто иногда у мужчин не получается сделать то, что нужно для рождения детей. Если они стары, пьяны или не желают женщину, с котoрой ложатся в постėль. Или прoсто не в настроении. Гм…
Щурясь, я вглядываюсь в лицо Тома. Когда глаза окончательно смиряются с тьмой, одну за другой разбираю эмоции на его лице, будто снимая луковую шелуху.
Чтобы за неубедительным бесстрастием и вполне убедительным отчаянием различить тот же голод, что тогда, в саду, когда он меня поцеловал.
- Но ты же… хочешь этого, – неуверенно, шёпотом говорю я.
- Хочу. И от этого чувствую себя ещё большим подлецом. Учитывая, что ты сейчас похожа на ребёнка, который прячется под одеялом от Чёрной Аннис*.
(*прим.: персонаж английского фольклора, чудовище в виде одноглазой карги, обитавшее в пещере под корнями старого дуба и пожиравшее маленьких детей)
- А если хочешь, в чём дело?
Пару мгновений Том смотрит на меня. Затем смеётся: коротко, неловко, бесконечно горько.
- Боги, я о моральной стороне. С физической у меня всё в порядке, можешь не беспокоиться.
Удивительно, но это вновь заставляет меня злиться,и злость окончательно вымещает страх.
- Ты всерьёз считаешь, что в данной ситуации мы можем позволить себе роскошь думать о моральной стороне? - уже во весь голос сердито уточняю я. – Я принесла у алтаря ложные клятвы. Я легла в постель с мужчиной, которого не люблю, будучи влюблённой в другого. И если я как-то примирилась со всем этим, ты тем более примиришься.
- А ты действительно примирилась?
Я молчу. Не ответив, снова ложусь: на сей раз – на спину, во весь рост, вытянув руки вдоль тела и больше не пытаясь укрыться.
- Делай то, зачем мы здесь, - в мой голос пробивается та бесконечная усталость, что овладевает всем моим существом. – И ты мне не противен, можешь не волноваться.
- Неужели?
- Меня не тошнит от твоего присутствия рядом со мной, если ты об этом. Было бы странно, если б я двенадцать лет дружила с тем, чьё общество или прикосновение вызывает у меня тошноту. - Я закрываю глаза. – Приступай.
Какое-то время он не шевелится и ничего не говорит. Затем придвигается ближе, и я наконец чувствую его руку на своём плече, обнажённом сорочкой. Том зачем-то снова поворачивает меня набок – я позволяю ему это, чувствуя себя тряпичной куклой – и, прижав к себе, обнимает.
Крепко, словно успокаивая после кошмара.
Когда мы были маленькими, он обнимал меня точно так же. В те редкие моменты, когда мне становилось страшно. Иногда лорд Чейнз милостиво позволял Тому ночевать в Грейфилде, и тогда мы, начитавшись всяких жутких историй, отправлялись на чердақ искать боуги или гадать на лунных бликах в пруду. Для этого требовалось задать вопрос, глядя на лунную дорожку. Если вода останется спокойной – ответ «нет», если пойдёт рябью – «да»…
