Маргарита открыла не сразу, и Вяземский вдруг испугался, что не откроет совсем. Может без сознания, ведь ничего не объяснила в СМС. Сердце ухнуло вниз… а вдруг… Он громко застучал кулаком в дверь, не думая о том, сколько времени и что скажут соседи. Звякнула цепочка, значит Рита там и жива. Да что, в самом деле, нельзя же так. Дверь приоткрылась совсем чуть-чуть, и Виктор сообразил, что не сказал, что это он.

— Рита…это я… — Дверь медленно пошла в сторону, и Виктор увидел Риту. Несколько мгновений они так стояли и смотрели друг на друга, Вяземскому стало не хватать воздуха, он судорожно вдохнул, обхватил Маргариту руками, шагнул через порог, увлекая и её за собой. Она заплакала. Он стоял и прижимал её к себе, лицом к груди и ничего не мог сказать, только повторял её имя.

— Рита…Рита…

— Мне было так плохо без тебя, — едва могла сквозь рыдания произнести она.

— И мне…

Томление двух дней, когда он был без неё, поднялось и смело другие чувства. Он отчаянно желал ее, снова поверить, что всё именно так, что она откроет ему себя. Он хотел прижаться к ней обнаженной и торопливо стягивал с плеч Риты футболку, чтобы добраться до тела. Она не противилась, только дрожала и всхлипывала, и цеплялась за него. Отдаленно, слабым остатком здравого смысла он понимал, что нельзя так, но сдирал с себя одежду, как будто это была его прошлая жизнь. Чтобы раздеться, надо было отпустить Маргариту, а он не мог. В прихожей он споткнулся о шкафчик для обуви — это привело его в чувство.

— Что я делаю, Рита, прости, не думай только…

— Нет… нет… идём…пожалуйста, — шептала она и тянула его к себе.

Он нашел её губы, жадно открыл их, замычал, ощущая податливость, потом подхватил Риту на руки и, продолжая целовать, понёс в спальню. От волнения он не мог вспомнить в какую дверь, но пошел правильно. У него не было времени на ласки, ни на что не было времени, только взять её сразу, глубоко, поверить, что она настоящая и принадлежит ему.

— Рита… — он не замечал, что делает ей больно… со стоном нашел то, к чему стремился… нашел… он был в ней и ничего больше не существовало сейчас кроме этого. Кроме её тесноты. Его била дрожь, дыхание прерывалось… он торопился взять её, исполненный мучительным, долго сдерживаемым желанием, не мог контролировать себя. Всё исчезло…всё… кроме ужасного звериного чувства обладания. Острая волна освобождения накрыла внезапно и горячими бросками Виктор отдался Рите. Когда он очнулся, она лежала под ним, смятая и раздавленная его тяжелым телом и тихонько всхлипывала.

— Рита…детка… Боже, что я делаю…прости меня…прости…прости… только не думай плохо … не думай. — Он боялся, что она решит именно так как сказала Нина. Что это желание крови. Только тело и ничего больше. Виктор хотел и не умел рассказать ей, что чувствует сейчас, и что чувствовал без неё. Как не мог дома лечь в постель, спал в кресле одетый, мучился желанием обнять её и прижаться и никогда больше не отпускать. Ничего этого он не мог сказать ей, потому, что не было таких слов, чтобы они выразили его мысли и желания правильно. Он только путал её волосы, целовал лицо и повторял, — Не думай плохо.

Она молча прижималась к нему тесно, так они уснули.

Проснулись одновременно, словно толкнул кто, как будто испугались, что не найдут друг друга, не сплетутся телами и душами, что привиделось им. И снова любили друг друга, потеряли счет времени. Виктор понимал, что не сможет уйти, чтобы там ни было потом — сейчас он был счастлив.

Никогда раньше он не любил так… Маргарита… она была…очень разной. И каждый раз поражала его своей открытостью. В первый день она не захотела подать ему обед и потом до вечера объясняла, почему ненавидит мужчин, которые требуют от жен подавать тарелки, как официантка в ресторане и гладить рубашки, как горничная. В конце концов, он понял, что она старается ему растолковать, это было не просто, она очень сердилась, но всё же он понял, развёл руками и сказал:

— Но я не умею гладить…

Потом они долго занимались любовью.

Все их ссоры и разногласия кончались близостью, не потому, что они хотели замять обиду или непонимание, подавить их чувственностью, а потому, что потребность к примирению была неразрывно связана с желанием близости. Той близости, что неизменно снисходила на них. Потом они танцевали в темноте. Полуодетые, босиком…целовались до головокружения, смеялись… Рита висла на нём, пока он не брал её на руки и не относил в постель снова. Потом долго лежали без сна и смотрели на блики света, которые ползли по потолку. Говорили о чём-то, может быть и важном, но он не мог вспомнить.

Не всё было так просто, как любить. Вернее ему совсем было не просто жить в доме у женщины, а не в своём. Он не привык к тому укладу, который она предлагала, потому что не было никакого уклада, распорядка — ничего. Только спонтанность. Если ей хотелось — она целый день готовила и убиралась, а если не хотелось, то лежала с книгой на диване, смотрела телевизор или шла гулять. Но одна она никогда не ходила по делам. Например в магазин.

Она ждала Вяземского и только он возвращался — они вместе отправлялись в супермаркет 24 часа. Делали там покупки совершенно безалаберно. Казалось бы это должно было раздражать Виктора. С другой женщиной в таком режиме он не прожил бы и трёх дней.

Нет, это действительно так. Ему бы и в голову не пришло, что он сможет спокойно перенести грубые ответы и отказ признавать его главенство в доме. Если бы кто-нибудь сказал ему за завтраком «У нас прислуги нет» или «Могу накормить говном» — он молча развернулся и закрыл за собой дверь с обратной стороны. И никогда больше…НИКОГДА БОЛЬШЕ не переступил бы порог этого дома.

Но с Ритой было иначе. Он не мог объяснить себе почему. Конечно, он раздражался, но не настолько, чтобы уйти. Он чувствовал за её эпатажем ранимость. Так было и когда она демонстративно жевала резинку или сосала леденцы, или громко разговаривала. За всем этим он видел другую девочку. Она не могла позволить миру надеть уздечку на свою независимость. Слишком молода? Да нет… дело не в возрасте. Просто такая… такая есть и не переменится.

Большой беды Вяземский в этом не видал, потому что отрицательное сторицей окупалось тем, что он чувствовал себя рядом с ней живым. Однако, он опасался, что в запале, не нарочно и не со зла, а в минуту раздражения она скажет нечто такое, чего он не сможет простить, тогда самолюбие не позволит ему остаться в этом доме. Доме, который показался ему родным в первую же минуту, стоило войти сюда.

Вяземский знал, что уйдёт от женщины, которая только заикнется на тему — ты здесь не хозяин. Рита могла так сказать, потом бы побежала возвращать его, но сказать — могла. А Вяземский не стерпел бы, он никогда не позволял женщине платить за себя и попрекать крышей над головой. Плохо, что Рита не знала — с таким мужчиной надо как-то иначе.

Она не пыталась казаться лучше чем есть, да он и не хотел бы такой двойственности. Именно её открытость, естественность привлекли и покорили его, но непосредственность, граничащая с хамством — удручала. А ещё он её жалел. Даже когда не было причины, всё равно жалел.

Поэтому он ждал, когда на неё «находило». Если начинала бесноваться и скандалить, то обхватывал крепко и опять же ждал, чтобы ослабело сопротивление и она перестала брыкаться и царапаться. Когда Маргарита начинала рыдать или делать «ииииииииии» — это значило можно уже отпустить…

Они прожили совсем мало, а ему казалось целые годы. Иногда приходило странное чувство, особенно в минуты наивысшей близости, не обязательно во время секса, эта могла быть близость на улице, на прогулке, в магазине, и ему тогда казалось, что всё повторяется. Что он знал её раньше и так уже было у них. Вероятно это и была любовь.

Так они и жили. А осень становилась всё холодней, уже и листья все осыпались, и деревья на канале стояли голые, с торчащими вверх чёрными ветками. Статуи в Летнем саду убрали в ужасные серые ящики, а листва на дорожках свалялась, начала гнить, превращаться в склизкую коричневую массу. Шли дожди, мелкие, холодные. Ветер дыбил Неву. Началось наводнение…Город продрог и хмурился поздними рассветами. В квартире было холодно.