– О, Джеймс, – засмеялся Кент. – Вначале он воспринял все это слишком серьезно. Курсы в Сорбонне – подумать только! Я-то бегал от них как от чумы… Впрочем, думаю, и он чувствовал эти веяния – веяния другого мира. Против них невозможно было устоять. К апрелю-маю весь Париж казался уже не городом, а целым миром, который вот-вот взорвется. Джеймс не смог полностью уберечься от пыла толпы, от всеобщего возбуждения. Вместе с другими студентами Сорбонны он участвовал в паре маршей протеста. Но пришел май, и им овладели совершенно иные заботы.

– Какие же?

– Втюрился, – комически пожал плечами Кент. – А уж если втюрился, то по уши. Надо знать Джеймса, чтобы понять, что с ним тогда начало твориться. Французы придумали для такого случая самое лучшее определение: un coup de foudre – удар молнии. Он сделался словно сам не свой. Bouleverse.[9] Но не упускайте из виду. – Он многозначительно поглядел на нее. – Тогда мы были двумя английскими школьниками, воспитанными в монашеских условиях. И, увы, девственниками. Нам обоим было по восемнадцать лет.

Внезапно прервав рассказ, он уставился на дверь. К их столику пробирался только что вошедший в бар Паскаль. Кент обескураженно вздохнул.

– Ах, черт… Это ваш дружок? А я уж было собрался повторить вам приглашение на ужин. Жаль. Не думаю, что теперь мне это удастся. Боюсь остаться непонятым. Он всегда такой хмурый или только тогда, когда видит, как мужчина с хвостом на голове угощает вас большой порцией джина, а вы не пьете? О-о, привет… – Кент проворно поднялся со стула, был представлен и сел на место. Пододвигая стул, он не спускал с Паскаля глаз.

– Так-так-так, – произнес он. – Паскаль Ламартин. Бедный Джеймс. Что же он такое умудрился натворить? Насколько мне известно, за кинозвездами Джеймс не приударяет… А я и не знал, Женевьева, что вы работаете при поддержке танковой бригады. Иначе и духа бы моего здесь уже не было.

Паскаль тоже захотел высказаться, но Джини под столом пнула его ногой.

– О, Паскаль всего лишь мой хороший знакомый, – беззаботно прощебетала она. – Иногда обедаем вместе, вот и все. Он не имеет никакого отношения ни к моему материалу, ни к вам лично. – Джини обворожительно улыбнулась Кенту. – Честное слово. Он не будет возражать, если я попрошу его подождать немножко. Не возражаешь, Паскаль?

– Конечно, нет.

– Вы как раз остановились на самом интересном. Что же было дальше?

– Я пойду куплю что-нибудь выпить, – поднялся из-за стола Паскаль. – Джин с тоником?

Джереми Прайор-Кент сперва задумался, потом зябко поежился.

– Нет, спасибо. Перейду-ка обратно на пиво. Мне – «Корону» с зеленым лимоном. За ваше здоровье.

Паскаль ушел. Кент закурил очередную сигарету. Он молча посмотрел на Джини, потом улыбнулся.

– Меня не покидает странное чувство, что здесь происходит нечто более важное, чем может показаться на первый взгляд. Интересно, с чего бы это?

– Может быть, сказывается ваша склонность к паранойе? Вы же сами сознались.

– Возможно, возможно… А впрочем, какого черта я боюсь? Не государственную же тайну я выдаю в конце концов. Вы в самом деле хотите, чтобы я продолжил свой рассказ?

– Разумеется. Давайте начнем с того, на чем вы остановились. Париж в 1968 году. Май. Джеймс Макмаллен без ума от любви. У него начинается первая любовная интрижка…

– Не надо торопиться. – Кент приподнял ладонь над поверхностью стола. – Я сказал «влюбился». Но я ничего не говорил о том, что у него была интрижка. Вот у меня были интрижки, даже больше чем достаточно. А у Джеймса не было. Насколько я знаю, его любовь была чисто платонической, что делало ее только жарче. За Джеймсом такое водится. Он любит ставить женщин на пьедестал, чтобы потом боготворить их и служить им верой и правдой. Эдакий рыцарь без страха и упрека. Весьма средневековый, в чем, на мой взгляд, и гнездится опасность. От этого бывают только всякие вредные мечтания. Хотя Джеймс, конечно же, так не считает.

– Кто же была эта женщина? Как он познакомился с ней?

– Самое грустное заключается в том, что я никак не могу вспомнить, как ее звали. Видел ее только пару раз. Она была старше Джеймса: ей было года двадцать два – двадцать три. Наполовину француженка – наполовину вьетнамка. Очень красивая, миниатюрная такая, хрупкая, с великолепными длинными волосами – черными как вороново крыло. Она доводилась племянницей мадам Гравелье, но в Париже не жила, а приехала только на время, погостить. Там тогда проходила какая-то конференция или что-то вроде этого, и в ней участвовал то ли ее отец, то ли дядя… Так давно это было, что всего и не упомнишь. Да и не знаю, так ли уж это сейчас важно. Я хочу сказать, что Джеймс никогда не упоминал о ней – ни разу в жизни. Наверное, уже и забыть успел о той своей любви.

– Вы говорите, она была наполовину вьетнамкой?

– Да. Ведь Вьетнам – бывшая французская колония, и у мадам Гравелье были там семейные интересы. Каучуковая плантация или еще что-то в этом роде. Мадам Гравелье выросла в Индокитае, а потом перебралась во Францию. Но одна из ее сестер осталась и ассимилировалась – вышла замуж за вьетнамца. Я почти уверен, что их семейные связи с Вьетнамом этим и исчерпывались. Но как бы то ни было, однажды эта девушка неожиданно появилась на одной из сумасбродных вечеринок, которые постоянно устраивались в доме Гравелье. Там толкались толпы народа: студенты и художники, актеры и писатели, интеллектуалы из кафе и еще Бог знает кто. Меня познакомили с ней, познакомили и Джеймса. Я отвлекся, а потом обернулся и вижу: сидят два голубка в уголочке и воркуют – наворковаться не могут. Так и просидели там часа четыре.

– Это была их первая встреча?

– Совершенно верно. Она не знала ни слова по-английски, но оба отлично владели французским языком. Вот и отводили душу в беседе. На ней тогда еще было надето что-то такое белое, вроде пиджака, что застегивается до самого горла. И юбка типа саронга. А волосы были распущены. Крохотная такая, тихоня, очень собранная. Помню, мне это тогда показалось очень любопытным. Джеймс с женщинами – тюфяк тюфяком. Уж очень был застенчив, почти не разговаривал с ними. Вот мне и стало интересно, какую же стратегию он изберет. Я будто невзначай все время вился вокруг этих голубков. Не думаю, однако, что хотя бы один из них обратил на меня внимание. С французским тогда у меня было неважно, так что я не сразу и понял, какого дьявола они там обсуждают. Выдержав паузу, он улыбнулся.

– И знаете, о чем они говорили? О политике! Можете себе представить? Сидит сногсшибательная женщина, и о чем же с ней ведет разговор наш Джеймс? Об идеях Хо Ши Мина!

Он замолк как раз в тот момент, когда к ним присоединился Паскаль, потом горестно пожал плечами.

– Такая вот история. Джеймс некоторое время продолжал встречаться с ней – это все, что мне известно. Она пробыла в Париже два месяца, после чего вернулась к себе домой. А потом расстались и мы с Джеймсом – где-то в июле-августе. Я вновь встретился с ним только в октябре того же года, когда мы оба приехали в Оксфорд.

– И он с тех пор ни разу не упомянул о ней?

– Ни единым словом.

– Могло ли оказаться так, что он продолжал поддерживать с ней связь?

– Думаю, что да.

– Вам никогда не приходило в голову, что именно с ней могла быть связана перемена в его настроении тогда, в Оксфорде?

– Вообще-то нет, – ответил он. – Честно говоря, я тогда уже почти забыл о ее существовании. Видите ли, в Париже было просто забавно наблюдать за сердечными страданиями Джеймса. Но когда мы встретились вновь в Оксфорде, с тех пор минуло уже несколько месяцев. Я полагал, он уже пришел в себя. Ведь нам было только по восемнадцать, а она была всего лишь одной из множества девушек.

Сделав большой глоток пива, он с какой-то опаской взглянул на молчавшего Паскаля и выразительно постучал пальцем по циферблату часов.

– Тысяча извинений, но мне действительно пора. Нужно хотя бы показаться на обеде, где меня ждут. – Он поднялся и неуверенно посмотрел на Джини. – Я надеюсь, с Джеймсом все в порядке? Он не попал в беду? Я люблю Джеймса. Нас так много связывает… – Он перевел взгляд на Паскаля. – Вы, надеюсь, не выслеживаете его?