Сидя рядом с Оливером в «бьюике» по дороге, ведущей сквозь белокаменные городишки, Петтерсон удобно откинулся на переднем сидении, явно довольный всем, довольный погодой, выходными, воспоминаниями о миссис Уэльс, своей дружбой с Краунами, выздоровлением Тони, довольный воспоминаниями Люси, с обнаженными ногами, белым свободным свитером, накинутым на купальный костюм, ее фигурой, задержавшейся в солнечном свете, чтобы опереться на плечо Оливера и вытряхнуть камушек, попавший на подошву ее колотушек.

Он краем глаза взглянул на Оливера, комфортно расположившегося за рулем со строгим и умным выражением лица, с легким следами разочарования бесполезностью усилий и почти военной бесшабашностью, которую Петтерсон заметил, когда они пили виски на лужайке. Бог мой, подумалось Петтерсону, если бы его интересовали другие женщины, выстроилась бы целая очередь! Будь у меня его внешность… И он улыбнулся про себя этой мысли. Полузакрыв глаза, он снова подумал о Люси, захваченной солнечным лучом на тропинке, ведущей к озеру, с упавшей на лицо прядью волос, когда она склонилась к длинной стройной ноге.

Ну, подумал он, если бы Люси Краун была бы моей женой, я бы тоже ни на кого больше не смотрел.

Иногда, когда случалось выпить лишнего или когда наплывала грусть, он говорил себе, что если бы он дал волю своим чувствам, он мог бы влюбиться в Люси Краун, которая тогда была еще Люси Хэммонд, в тот самый первый вечер, когда он увидел ее, за месяц до их свадьбы с Оливером. И еще была одна ночь, на танцах в деревенском клубе, когда он чуть не признался ей в этом. Или может, действительно признался. Все это было в таком смущении, скороговоркой, и оркестр играл так громко, а Люси была в его объятиях всего мгновение, тут же выпорхнув, и в ту ночь он выпил действительно много.

Первый раз Петтерсон встретил Люси в начале двадцатых, когда Оливер привез ее в Хартфорд, чтобы представить своей семье. Петтерсон был старше Оливера, и в то время был уже больше года женат и начинал практиковать в Хартфорде. Четыре поколения Краунов жили в Хартфорде, старый Краун имел свое печатное дело, которое переходило из поколения в поколение, что позволяло им жить в достатке последние пятьдесят лет. В семье было две дочери, обе старше Оливера и обе уже замужем, был еще и брат, который погиб в авиакатастрофе во время войны. Оливер тоже получил подготовку пилота, но поздно прибыл во Францию и так и не участвовал в военных действиях.

После войны и после Франции, Оливер поселился в Нью-Йорке и начал свое небольшое экспериментальное дело по производству аэропланов с двумя другими ветеранами. Старый Краун выдал Оливеру его долю, и три молодых человека основали заводик в Джерси-сити и несколько лет они почти все делили поровну.

Петтерсон знал Оливера с того самого времени, когда тот первокурсником стремился попасть в бейсбольную команду. Петтерсон в те годы уже заканчивал школу. Даже тогда, когда Оливеру было четырнадцать-пятнадцать лет, Петтерсон завидовал высокому, утонченному юноше, его чувству собственного достоинства и уравновешенной самоуверенности, которой было пронизано все его поведение, и той легкости, с которой он получал самые высокие оценки в классе, выступал в самых разных командах и покорял сердца самых красивых девушек школы. Потом Петтерсон завидовал его войне, его Франции, Нью-Йорку, самолетному бизнесу, тем огромным вечно пьяным веселым молодым людям, которые были его партнерами, а когда он встретил Люси, то и она стала предметом его зависти. Если бы кто-то спросил у Петтерсона или у Крауна об их взаимоотношениях, они бы оба не задумываясь ответили, что являются лучшими друзьями. Краун, насколько Петтерсон мог судить, никому никогда не завидовал.

Люси в то время было около двадцати лет, и с того самого момента, когда Оливер представил ее, Петтерсон начал ощущать смутное грустное чувство утраты. Она была высокой девушкой с мягкими белокурыми волосами и большими серыми глазами, в которых сверкали мелкие черные точки. В ее лице было что-то неуловимо восточное. Нос был плоским и безупречно прямым, с переносицей плавно переходящей в широкий узкий лоб. Глаза были чуть раскосыми, а верхняя губа была странным образом подернута кверху и казалась резко и четко очерченной в углах. Пытаясь описать ее внешность после долгих лет их знакомства, Петтерсон сравнил ее с потоком многих поколений блондинов, среди которых случайно, может, секретно, только на одну ночь, проскользнула бабушка полинезийской танцовщицы. У Люси были пухлые, неуверенные губы и запыхавшаяся, низкоголосая, несколько сбивчивая манера разговора, будто она никогда не была уверена, что люди хотят выслушать то, что она спешила сказать. Она никогда не одевалась стильно, но поскольку мода в те времена была сама по себе ужасна, то это было только к лучшему. Казалось, что она всегда стремится к неподвижности, особенно ее руки, которые она складывала на коленях, когда сидела, или держала строго по швам, когда стояла, как хорошо выдрессированный ребенок. Оба ее родителя умерли, и у нее осталась какая-то легендарная тетушка в Чикаго, о которой Петтерсону удалось узнать только то, что она носила примерно тот же размер, что и Люси, и поэтому пересылала Люси свои жуткие наряды, когда те ей надоедали. Став уже намного старше и поподробнее поразмыслив над этим, Петтерсон обнаружил, что это немного чудаковатое пристрастие к кричащим вещам тетушки лишь прибавляли Люси привлекательности, делая ее непохожей на других девушек, среди которых она была самой красивой, приобретая при этом нежный мотив беззащитности и бедности в трогательном сочетании с юной угловатостью.

В то время Люси работала ассистентом ученого-биолога из Колумбийского университета, который, по словам Оливера, был полностью поглощен проблемой одноклеточных морских растений. Девушке с такой внешностью было как-то несвойственно заниматься подобной деятельностью, но что еще более странно, она сразу заявила Оливеру, что собирается продолжать независимо от замужества, она намеревалась получить ученую степень и добиться должности преподавателя, но уже со своим собственным научным проектом. Оливер проявил терпимость, смешанную с искренним удивлением по поводу жены, которая упорно занимается наукой и возится целыми днями с тем, что он неизменно называл водорослями, но поскольку она была так красива и поскольку ее занятия задерживали ее в Нью-Йорке рядом с ним, он решил пока не возражать.

Насколько Петтерсон понимал, они были без ума друг от друга, хотя Люси была скромна и не привлекала внимания в обществе, и в этом напоминала вежливого ребенка, которому вбили в голову, что выделяться неприлично. Что касается Оливера, он всегда становился ироничным, раскованным и одновременно сдержанным, что особенно усиливалось его пилотскими привычками, и только потому что Петтерсон хорошо знал своего друга, он мог разглядеть в его поведении с Люси неугасающую нежность и восторг. В общем, оба они были высокими, сияющими и еще неискушенными молодыми людьми, а впрочем, оглядываясь назад, выясняется, что не такими уж они были сияющими и еще неискушенными молодыми людьми, когда стояли с серьезным видом у алтаря. Это была в Нью-Йорке, потому что Оливер заявил, что не собирается портить свою семейную жизнь, начиная ее в Хартфорде. Сцена у алтаря наводила Петтерсона на мысль, что из всех браков, заключенных в этой стране в тот июньский день, этот, без сомнения, был одним из самых справедливых.

На свадебном приеме Петтерсон, немного опьянев от шампанского, отложенного стариком Крауном еще во время сухого закона, сказал, недоброжелательным взглядом охватив толпу: «Чертовски необычная свадьба. Среди гостей нет ни одного, кто бы спал с невестой». Те, кто услышал его, рассмеялись, что укрепило его репутацию острослова, и одновременно человека, которому опасно слишком много доверять.

Возвращаясь домой в Хартфорд поездом вместе со своей женой Катрин, Петтерсон сидел, уронив голову на оконное стекло, с чувством тяжести в голове и осознанием ошибочности собственного брака, которому в то время было уже тринадцать месяцев. Но уже ничего нельзя было сделать и Катрин не была виновата, да и сам Петтерсон знал, что не собирается ничего предпринимать, просто постарается доставлять Катрин как можно меньше страданий. Сидя вот так, пряча под закрытыми веками остатки паров свадебного шампанского, он знал, что жизнь его будет долгой, спокойной, глубоко спрятанной от посторонних взглядов ошибкой. В то время он был циником и пессимистом, и считал, что совершенно нормально, обнаружив в возрасте двадцати семи лет ошибку, понимать, что с этим придется прожить всю оставшуюся жизнь.