— Может потому что это придавало мне значимость в собственных глазах, а я с детства чувствовала себя такой незначительной. Может, потому что я чувствовала внутри пустоту. Может, потому что каждый раз мне на несколько минут казалось, что из этого может получиться что-то серьезное, как будто я находила решение какой-то головоломке. Может, потому что я разочаровалась в себе, в тебе, в Тони. Может, потому что я никчемна, что моя мать оставляла меня одну, когда мне было два года. — Она пожала плечами. — Может потому, что так сейчас модно. Я не знаю, но я иду спать… Люси сделала шаг к двери.

— Еще один вопрос, — остановил ее Оливер, не повышая голоса, поникшего от усталости. — Ты собираешься продолжать?

— Думаю, что да, — устало произнесла Люси. — Где-то должна быть разгадка.

Они стояли лицом к лицу. Люси застыла в вызывающей позе. Оливер стоял сгорбившись немного, задумчиво, вопросительно и жалко в свое болтающейся грязной шинели.

— Скажи, Люси, — голос его звучал тихо, почти как элегия с прощальной темой. — Ты счастлива?

— Нет, — ответила она.

Оливер кивнул.

— Вот этого простить нельзя. Нельзя не быть счастливым.

Он подошел к жене, руки его беспомощно болтались, глазами он впился в ее лицо, словно ища что-то.

— Ты пошлая распутная женщина, — спокойно сказал Оливер.

И ударил ее, сильно, сжатым кулаком, как бьют мужчину.

Люси отшатнулась, ударилась о стену, но не заплакала, и не попыталась защитить себя. Она выровнялась, облокотившись о стену, не мигая глядела в глаза мужу. Он вздохнул и сделал еще один шаг к ней. И снова ударил, сильно, вынося приговор и ей, и самому себе.

Люси почувствовала кровь на губах и свет ламп поплыл в красной пелене перед глазами. Но она по-прежнему не делала попыток защищаться. Стоя с запрокинутой головой, тупо глядя на Оливера, глотая кровь, Люси ждала следующего удара. Он никогда не бил ее, но то, что происходило, не казалось ей странным или несправедливым. Даже под его тяжелыми трезвыми ударами, наносимыми с неизбежной регулярностью приводимого в исполнение приговора, она продолжала смотреть ему прямо в глаза, прощая и понимая. Это неизбежно должно было когда-то случиться, думала Люси сквозь отупляющую боль ударов, все это давно запланировано.

Когда она сползла на пол по стене, красивое черное платье залилось кровью и треснуло на коленях. Оливер постоял над ней, глядя сверху вниз с нежным и растерянным выражением лица, обрамленного поднятым воротом шинели.

Потом он повернулся и вышел. Люси лежала долго после того, как за ним закрылась входная дверь. Потом она встала и с хозяйственной экономностью выключила свет в гостиной и отопление, прежде чем отправиться в спальню. Люси не выходила из дому десять дней, потому что раны заживали долго.

Вечерело, до Озьера оставался час езды, и Тони решил сделать остановку и поесть. Могилы нелюбимых отцов лучше навещать на полный желудок, подумал он.

Притормозив машину у подъезда к небольшой гостинице, одиноко стоявшей на открытой местности. В густой тени деревьев стояли столики, у входа в отель был обычный набор знаков, рекламирующих разные организации, заверяющих, что все гурманы Франции отметили своим посещением и одобрили этот ресторан.

Тони остановил мотор и некоторое время сидел, устав от долгой езды, лоб горел от жаркого солнца и порывов ветра. Он смотрел на Люси и ждал, пока она откроет глаза. Ее лицо было безмятежно, на губах витала неясная улыбка, как будто ей снились счастливые вечера, когда она танцевала с молодыми людьми, как будто она вновь переживала все удовольствия прошлого. Тони почувствовал невольное раздражение. Она не имеет права так выглядеть, подумал он. В такой день она должна носить хотя бы легкий отпечаток печали и страданий. Стойкость — это характерная черта Краунов, которая передается только по женской линии, подумал он.

Люси открыла глаза.

— Обед, — объявил Тони.

Она посмотрела в сторону отеля и на островок ресторана, за которым виднелся яблочный сад.

— Прелестное местечко, — сказала она, чувствуя себя туристкой.

Они пошли в сад, Люси попросила:

— Закажи что-то для меня. Я пойду освежусь немного.

Тони занял место за столиком, провожая глазами мать, которая пошла по гравиевой дорожке между столами. Он отметил про себя, что она по-прежнему стройна и держа ровно спину и уверенно ступая все такими же красивыми ногами. На ней были нарядные туфли на высоком каблуке, потому что она вышла из гостиницы утром, еще не зная, что ее ожидает поездка за город. За другим столиком сидели двое мужчин и ели лангуста. Тони заметил, как они прекратили жевать и не сводили с Люси восхищенных взглядов, пока она не исчезла в дверях гостиницы. И сколько же мужчины смотрели на нее вот так, подумал Тони? Более тридцати лет? И что это значит для нее?

Подошла официантка, Тони заказал форель и салат для них обоих и бутылку белого вина. По крайней мере, я хорошо пообедаю сегодня.

Он уже жалел, что поехал. Его просто застигли врасплох, ему стало любопытно, да и эта его природная склонность к вежливому обращению, его стремление угодить и делать то, что его просят. Но теперь он был встревожен и растерян, и воспоминания, которые принесла с собой мать причиняли ему боль и заставляли испытывать острое чувство стыда. И она в то же время почему то давала ему почувствовать, что он стар, что в свои тридцать лет он даром прожил большую часть своей жизни. Они ничего не обсуждали, но создавалось впечатление, что они отправились вместе в это бессмысленное путешествие в Нормандию, чтобы оценить его достижения в зрелом возрасте по сравнению с теми возможностями, которые он обещал еще будучи мальчиком, когда они виделись в последний раз.

Она отправился в такой далекий путь только чтобы причинить мне боль, подумал Тони.

Тут он понял, что в матери больше всего его взволновало выражение лица, которое он заметил в тот момент, когда они подъехали к гостинице и она начала просыпаться. Это была нежная скрытная женская улыбка, даже скорее намек на улыбку. В памяти всплыл эпизод детства, когда мальчиком он сквозь просвет в шторах увидел мать в объятиях Джефа. Он запомнил ее лицо повернутое к окну, закрытые глаза, слегка приоткрытые губы и улыбку, которую он никогда еще ни у кого не видел — самодовольную, жадную, отвергающую все, кроме собственного удовольствия, шокирующую силой нескрываемого наслаждения и эгоизма. Эта улыбка преследовала его, она стала для него сигналом опасности всего женского пола. И когда бы он не оставался один на один с женщиной, он искал признаки этой улыбки, намек на нее, как азартный игрок, выискивающий крапленую карту или солдат в поисках мины. Это делало его замкнутым и холодным, превращало его из участника событий в наблюдателя и мешало ему всей душой отдаваться чувству. Женщины, которых он знал, чувствовали его напряженную наблюдательность. Ни одна из них так и поняла, что это такое и что скрывается за этим, но его часто обвиняли в разгар самых разнообразных женских истерик в том, что он подозрителен, холоден и неспособен любить. Оглядываясь назад на свои отношения с женщинами, Тони думал об этом как об одном долгом ряде упреков, в котором время от времени только менялись авторы, а сами обвинения, серьезные, угрожающие и неоспоримые, оставались теми же.

Ни одна из женщин, с которыми он был когда-то близок, не становилась впоследствии его другом, и он уже привык к напряженным и мстительным лицам бывших любовниц, которых ему доводилось случайно встретить потом. Тони покинул Америку в 1947 году, потому что девушка, которую он любил, как он считал, безумно, отказалась выйти за него замуж.

— Я люблю тебя, — сказала девушка, — но боюсь. Ты не со мной все время. Даже когда ты целуешься, ты будто оцениваешь меня. Бывало я ловила твой взгляд и иногда от него у меня мурашки бегали по спине. Я не могу избавиться от чувства, что ты в любой момент можешь уйти. Я не могу удержать тебя, и я уверена в глубине души, что, проснувшись однажды утром, я не найду тебя рядом. Ты беглец, и не только от меня или от любой другой женщины. Я видела, как ты ведешь себя с другими мужчинами, я говорила с ними о тебе, и у всех то же впечатление. Нет среди них человека, который мог бы признать тебя своим другом… Ее звали Эдит, у нее были длинные белые волосы, и она потом вышла замуж за человека, который жил в Детройте, родила двоих детей и потом еще два раза разводилась.