И тут она увидела, что Тони плачет. Она смотрела на него, и не верила своими глазам, сжимая в руках перчатки. Слезы катились по его щекам из-под темных очков. Он внезапно наклонился вперед и закрыл лицо руками.

Он плачет, подумала она. Еще есть надежда. Он плачет.

Они ехали молча сквозь яркий лунный свет ночи в маленьком двухместном автомобиле Тони. Верх был приспущен , и ветер, изо всех сил бьющий в лицо не давал им говорить, да они и сами этого не хотели. Тони вел машину очень небрежно, слишком быстро. Цыплята бросались прочь от дороги почти из-под самых колес автомобиля, когда они проезжали старые каменные домишки, в городках люди глядели на них, как бы упрекая в том, что они американцы и что так быстро едут. Черные и белые коровы паслись на зеленых полях, дорога долго виляла в коридоре высоких тополей, которые отражали гул мотора тихим монотонным звуком, как приглушенный бой барабана, на котором отбивают какой-то нервный, но навязчивый ритм в соседней комнате.

Некуда так спешить, хотелось сказать Люси, которая сидела поеживаясь на ветру, укутав голову шарфом и чувствуя, что она слишком стара для такой езды, для таких машин. Некуда спешить. Он не был здесь одиннадцать лет, теперь можно и потерпеть один час.

Они проезжали семейные группы, расположившиеся на пикник на обочинах, рассевшихся на стульях за покосившимися столиками со скатертью, на которой были расставлены бутылки вина и крошечные вазы с цветами рядом с длинными буханками хлеба. Иногда они проезжали деревни помеченные взрывами военных снарядов, с разрушенными домами, которые так долго стояли на ветру и непогоде, что казались вековыми реликвиями. Люси пыталась представить себе, как выглядели эти домишки до того, как пострадали от снарядов, и как все это было в момент взрыва, как летели в стороны камни, как вздымался ввысь дым, как кричали и звали друг друга люди, погибающие под обломками. Но воображение изменяло ей. Руины смотрелись такими вечными, мирными и эти отдыхающие с бутылками вина и цветами на столиках — все это производило впечатление будто так происходило каждое лето из покон веков. А где я была в тот момент, когда бомба угодила в этот каменный квадрат? Я готовила обед в кухне в трех тысячах милях отсюда. Я шла по линолеумному полу к электрическому тостеру, открывала дверцу холодильника, чтобы достать два помидора и баночку майонеза.

Она посмотрела на сына. Его лицо ничего не выражало, глаза были устремлены на дорогу. Он не обращал внимания ни на пикники, ни на руины. Если живешь в Европе, наверное, привыкаешь к виду руин.

Люси почувствовала усталость. Лоб болел от бесконечных влажных ударов ветра, веки бессильно опускались. Желудок свернулся болезненным комком и тесьма белья впивалась в кожу, на крошечном кожаном сиденье не было достаточно места, чтобы распрямиться и снять напряжение. Время от времени к горлу подступала тошнота от усталости, и когда она поднимала глаза на Тони, его образ казалось расплывался за рулем.

Должны же быть какие-то слова, которыми я могла бы превратить его в своего сына, подумала она, но я так устала, что не могу об этом думать. Она закрыла глаза и задремала, машина мчалась между свежими зелеными лугами и обломками домов. Ну, вот, ну, вот, думал Тони, ну вот, она наконец здесь. Если у тебя есть мать, то нельзя слишком уж надеяться, что она никогда не появиться. Он посмотрел на Люси. Спит себе спокойно, подумал он, мирно переваривает впечатления минувшего дня, безмятежно размышляет о смерти, воссоединении семьи, о слезах и чувстве вины. И по-прежнему красива, даже в этом шарфе, при резком свете, ей всего — пятьдесят три или пятьдесят четыре? — она сохранила этот намек на сексуальность и некоторый вызов, которые он не мог почувствовать когда был ребенком, но признаки которых он так хорошо знал, вспоминая все что было и познав столько женщин. Она все еще цветет — прямые плечи и красивая грудь, гладкая кожа и эти дьявольские по-восточному раскосые серые глаза. И сколько она пробудет здесь, прежде чем решит снова вернуться домой? Неделю, две? Достаточно долго, чтобы причинить ему боль и чтобы попробовать свои силы с французами, для которых пятидесятилетние женщины, особенно с ее внешностью, представляли особый интерес. Достаточно долго, чтобы открывать старые раны, требовать страданий, претендовать на родственные чувства, посещать могилы, демонстрировать свои слезы, нарушать покой, флиртовать на новом для нее языке, испытывать иностранные постели… Мы сидели на могиле моего отца и слушали истории, навеваемые летним ветерком, облетавшим молчаливые кресты. Мы остановили нашу спортивную машину на том месте, где пуля сразила его, и вспомнили, что он глупо себя вел. Был пик туристического сезона и по всему континенту Мамочки и Мамочкины сынки навещали могилы. Слева от нас была гора Сент-Мишель. Справа — следы трагедии. По диагонали у нормандской церкви четырнадцатого века, которую так неудачно повредил боевой снаряд, была канава, в которую упал отец, подкошенный автоматной очередью. Он твердо верил в Женевскую Конвенцию, папе следовало бы уже знать больше о разных там конвенциях. Посмотрите на мамочкиного сыночка за рулем. Красивая машина, хотя и недорогая, такие машины часто фотографируют для типичных картинок отдыха. Это подходит и для сцен похорон, если похороны происходили достаточно давно, в прошлом. Выражение лица мамочкиного сыночка тоже приятное, хотя в отличие от автомобиля, оно досталось не такой малой ценой.

Люси открыла глаза.

— Ну что мы уже приехали? — спросила она.

— Еще два часа, — сказал Тони. — Спи еще.

Люси неуверенно улыбнулась, еще не совсем проснувшись, и снова закрыла глаза. Тони бросил на нее короткий взгляд, потом снова перевел глаза на дорогу. Она была узкой, с массой кочек посредине, ее вероятно много раз на скорую руку ремонтировали. Машину подбрасывало на ухабах. Воздух отдавал смолой, клейко растекающейся на солнце по обочине дороге. Как легко это можно было бы сделать, думал он, щурясь от волн горячего воздуха, поднимающихся впереди, легко было бы чуть прибавить газу и небольшим поворотом руля направить автомобиль в дерево. Как легко. И наверняка.

Тони ухмыльнулся, думая о матери, доверчиво спящей рядом. Это научит ее не садиться в машину к незнакомым мужчинам. Он продолжал вглядываться в волны пара, расплывающегося на каждом повороте дорог, и растворяющихся как туман, когда машина прибавляла скорость.

Могила ждет, подумал Тони. Место гибели в двух часах езды маленькой машиной. На этом месте был убит мой отец… А может и нет? Может его убили задолго до того, как он попал на эту развилку дорог, его убили на другом континенте, и это было сделано тихо, спокойно и никто из действующих лиц, включая саму жертву, не признавал это очень долго? Не так все просто, как кажется, подумал Тони, не так легко установить время и место, где погиб твой отец.

Не сводя глаз с дороги впереди, Тони думал о последней встрече с отцом.

Ему было тогда двадцать лет, и дело было в Нью-Йорке. Вечер начался в бара возле Мэдисон Авеню. Отец стоял с бокалом в руке, стройный и подтянутый в своей форменной форме, на котором красовалась почетная ленточка участника Первой мировой войны.

Было около семи часов вечера. Комната была полна народу, там были военные и хорошо одетые женщины в мехах, которые выглядели так.

Будто война пошла им на пользу. Было холодно и дождливо, люди входили, потирая руки суетливыми движениями, показывая как они счастливы, что попали в теплое место, в то время как идет война, а у них есть возможность пропустить стаканчик и согреться. В углу сидел пианист, наигрывая песенки из «Оклахомы»:

«Бидни Джуд умииир,» тихо напевал он.

Оливер позвонил Тони в общежитие где-то час тому назад и сказал веселым и немного загадочным тоном:

— Тони, думаю тебе стоит бросить все и пообедать со своим стариком. Может это последняя возможность.

Тони не знал, что отец где-то поблизости Нью-Йорка. Последние новости от отца он получил откуда-то с юга. Получив освобождение в службе разведки, так как единственное что ему могли предложить в авиации, было место за письменным столом в Вашингтоне, Оливер два года ездил по всем тренировочным базам, появляясь неожиданно в отпуска в Нью-Йорке, и пообедав раз другой с родственниками и знакомыми, снова исчезал в каком-то новом направлении. Думая об этом, Тони был уверен, что отец никогда не выберется за пределы страны и встретит перемирие глупо и бесполезно в каком-то офицерском клубе в Каролине или в военном поезде, направляющемся в Запад.