— Не имеете ли ваше превосходительство еще каких-нибудь приказаний на сегодня?

— Нет. Можете уходить.

— Сегодня же утром исполню все, что ваше превосходительство изволили приказывать насчет служанки.

— Я ничего вам не приказывал, я только дал вам урок.

— Благодарю ваше превосходительство, и...

— Не за что.

Викторика почтительно раскланялся с отцом и дочерью и оставил эту комнату, в которой он, подобно всем, имевшим в нее доступ, отдал свою дань унижения, страха и низкопоклонничества, не зная даже, удалось ему угодить Розасу или же он только раздражил его. Эта неизвестность, в которой систематически держал диктатор своих приближенных, была в высшей степени мучительна, но Розас находил нужным поступать так, чтобы они не знали, доволен он ими или нет; он был убежден, что если выказывать им постоянное неудовольствие, то они от страха разбегутся от него, а если всегда хвалить — они зазнаются и сделаются чересчур фамильярными с ним.

После ухода начальника полиции наступило продолжительное молчание; отец и дочь сидели молча, потому что каждый был погружен в свои размышления, а мулат молчал по той уважительной причине, что крепко спал, раскинув руки на столе и уткнувшись в них носом.

— Иди спать, — проговорил, наконец, Розас, обращаясь к дочери.

— Мне не хочется спать, татита.

— Все равно. Уже поздно.

— Но вы остаетесь один.

— Я никогда не бываю один. Сейчас должен приехать Спринг. Я не хочу, чтобы он тратил время на комплименты тебе. Уходи.

— Хорошо, татита. Позовите меня, если вам понадобится что-нибудь.

Поднявшись и поцеловав у отца руку, донна Мануэла взяла одну из стоявших на столе свечей и удалилась во внутренние покои.

Диктатор тоже встал и с заложенными за спину руками начал ходить из угла в угол по столовой.

Минут через десять до его чуткого уха донесся звонкий стук копыт быстро приближавшихся к дому лошадей.

Розас в это время стоял возле мулата. Убедившись, что лошади остановились перед крыльцом его дома, он дал бедняге такой подзатыльник, что тот, наверное, расквасил бы себе свой крохотный тупой нос об стол, если бы не подложенные руки.

— Ай! — взвизгнул несчастный мулат, в испуге вскакивая и не будучи в состоянии сразу сообразить, что с ним случилось, хотя ему пора было бы привыкнуть к подобным сюрпризам в доме Розаса.

— Что с вами, ваше преподобие? — спокойно проговорил диктатор. — Я только нашел нужным разбудить вас, потому что опять являются гости. Потрудитесь сесть рядом с человеком, который сейчас пожалует сюда, и обнимите его, когда он поднимется, чтобы уйти.

Мулат с секунду пытливо смотрел в бесстрастное лицо Розаса, затем с плохо скрытым неудовольствием кивнул головой.

Розас сел на свое прежнее место.

Явился Корвалан.

— Англичанин приехал? — спросил Розас, не дав старику разинуть рот для доклада.

— Приехал, ваше превосходительство.

— Что он делал, когда вы явились к нему?

— Собирался лечь спать.

— Он не заставил вас ждать?

— Нет, ваше превосходительство.

— Что же этот... еретик очень удивился?

— Кажется, да...

— Кажется! На кой же черт у вас во лбу имеются глаза, если вам только кажется, а не видится наверняка!.. Расспрашивал он вас о чем-нибудь?

— Нет. Как только я выразил ему желание вашего превосходительства, он позвонил и приказал оседлать ему лошадь.

— Ну, пусть он войдет.

Новая личность, которую мы готовимся представить читателям, принадлежала к числу тех узкоэгоистичных представителей британской политики, какие встречаются во всех странах мира; но, по недобросовестному отношению к своим обязанностям и по отсутствию всякого человеческого достоинства, эта личность могла занимать свой высокий и ответственный пост именно только в обществе, управляемом каким-нибудь Розасом, т. е. исключительно только в Буэнос-Айресе и то лишь в описываемую нами эпоху.

Сэр Вальтер Спринг, британский уполномоченный при аргентинском правительстве, сумел добиться от Розаса того, в чем последний упорно отказывал его предшественнику, сэру Гамильтону, то есть заключения договора относительно уничтожения рабства, и этот успех расположил английского представителя в пользу диктатора. Первоначальное чувство симпатии Спринга к этому страшному человеку понемногу превратилось в безграничную преданность.

Розас со своей стороны вполне доверял сэру Вальтеру Спрингу, другими словами, диктатор убедился в том, что Спринг, как и все люди, лично знавшие характер Розаса, очарован внушаемым им страхом. Когда Розасу являлось желание повернуть кверху дном всю европейскую политику, он знал, что сэр Вальтер будет послушным орудием в его руках, и рассчитывал на него так же, как на кинжалы своих масгорковцев, когда ему нужно было принести кого-нибудь в жертву своему ненасытному честолюбию.

Сэр Вальтер Спринг был человеком лет шестидесяти, маленький, худенький, с широким лысым лбом, породистым лицом и маленькими голубыми, очень умными и проницательными глазами. Обыкновенно он был бледен, но в тот момент, когда он входил к Розасу, его лицо и веки глаз были красны.

Черный костюм его отличался строгим вкусом и полной корректностью.

— Пожалуйте, сеньор Спринг, — произнес Розас, вставая, но не двигаясь с места, когда увидал появившегося в дверях англичанина.

— Честь имею явиться по вашему приглашению, ваше превосходительство, — ответил сэр Вальтер, вежливо, но сдержанно поклонившись и подходя к Розасу, чтобы подать ему руку.

— Извините, что я побеспокоил вас, сеньор Спринг, — продолжал диктатор мягким, вкрадчивым голосом, красивым жестом руки указывая ему на место возле себя.

— Побеспокоили? О, нет, сеньор генерал! Ваше превосходительство, напротив, всегда доставляете мне величайшее удовольствие, когда приглашаете меня к себе... Как здоровье сеньориты Мануэлиты?

— Слава Богу.

— Я боялся, что она нездорова.

— Почему?

— Потому что не вижу ее здесь, где она обыкновенно всегда находится в это время.

— Это верно, но сегодня, в виде исключения, ее нет здесь.

— Разве я не буду иметь счастье видеть ее сегодня?

— Нет. Она только что ушла к себе.

— О, как я несчастлив, что опоздал!

— Она, наверное, тоже будет очень огорчена, что не увидит вас.

— О, я знаю, что она самая очаровательная и любезная из всех аргентинок!

— Она, по крайней мере, старается заслужить репутацию любезной.

— И вполне в этом успевает.

— Благодарю вас от ее имени за ваше доброе мнение о ней... Кажется, этот вечер принадлежал к числу приятных для вас?

— Почему ваше превосходительство так полагает?

— Потому что вы провели его очень весело у себя.

— Ваше превосходительство правы... только с известным ограничением.

— Как так?

— У меня в доме, действительно, было весело, но сам я не веселился. Я могу быть веселым только тогда, когда имею счастье видеть кого-нибудь из семейства вашего превосходительства.

— Вы чересчур любезны, сеньор Спринг, — сказал Розас с такой тонкой, едва уловимой насмешливой улыбкой, что никто не понял бы ее, кроме сэра Вальтера, давно уже в точности изучившего как малейшую игру физиономии, так и оттенки голоса диктатора.

— Если позволите, — продолжал Розас, — мы теперь отбросим в сторону комплименты и поговорим об одном крайне важном деле.

— Ничто не может доставить мне такое удовольствие, как возможность доказать вашему превосходительству свою всегдашнюю готовность подчиниться вашим желаниям — поспешил заявить ловкий дипломат, придвигаясь ближе к столу и машинально разглаживая правой рукой, украшенной крупным бриллиантом, роскошное кружевное жабо своей снежно-белой сорочки из тончайшего батиста.

— Когда вы думаете отправить пакет? — начал Розас, придвинув к себе свободный стул и облокотившись на него скрещенными руками.