Раздался взрыв рукоплесканий и гул восторженных криков.

— Прошу принять во внимание, уважаемые сеньоры, — продолжал дон Мигель, — что мои похвалы могут относиться только к присутствующим членам Мас-Горки. Хотя нельзя отрицать патриотического чувства и во всех остальных членах ее, но в действительности одни вы, сеньоры, постоянно находитесь на своем посту и каждую минуту готовы поддерживать нашего знаменитого реставрадора. Это заключение я вывожу из того факта, что остальные члены не являются на зов своего высокоуважаемого президента, сеньора дона Хулиана Гонзалеса Саломона. Федерация не признает никаких привилегий: адвокаты, торговцы, чиновники, простые служители — все мы здесь равны между собой, и когда созывается общее собрание или когда нужно сделать что-нибудь для его превосходительства сеньора реставрадора, мы все обязаны являться немедленно, бросив свои личные дела. Я допускаю, что и отсутствующие в душе добрые федералисты, но ведь и присутствующие не презренные унитарии, чтобы первые могли выказывать к последним презрение, не присоединяясь к ним. Говоря это, я убежден, что то же самое сказал бы и его превосходительство знаменитый реставрадор, мнение которого должно быть особенно уважаемо.

Удар, нанесенный доном Мигелем отсутствующим членам, попал очень метко, и энтузиазм, произведенный его речью, превзошел все его ожидания. По адресу отсутствующих федералистов посыпался град ругательств, перемешанных с дикими угрозами. Имена неявившихся начали повторяться с такой враждой, точно это были имена не масгорковцев, а скрывающихся унитариев.

Дон Мигель поощрял эту вражду, кивая головой и насмешливо улыбаясь.

— «Вот это хорошо! — говорил он про себя. — Погодите, голубчики, я так науськаю вас друг на друга, что, вы сами себя истерзаете в клочья!»

Увещав собрание еще раз тщательней следить за унитариями и зорко наблюдать за всеми пунктами реки, где они могли бы сесть на суда, Саломон среди нового взрыва энтузиазма, объявил собрание закрытым.

Полузадушенный федеральными объятьями, с измятыми от крепких пожатий масгорковцев руками, дон Мигель вышел на крыльцо. Саломон проводил его до улицы и не знал, как благодарить за оказанную помощь. Здесь молодой человек простился с ним и сел на свою лошадь, которую держал Тонилло.

— В девять часов, — лаконично шепнул он своему слуге.

— Там же? — так же кратко и тихо спросил последний.

— Да.

Пришпорив лошадь, дон Мигель крупной рысью направился к Барракасу и доехал до улицы Буэн-Орден в то время, когда угасали последние лучи солнца.

Несмотря на множество волновавших его со вчерашнего вечера мыслей и ощущений, молодой человек не мог удержаться, чтобы не остановить лошадь и не полюбоваться с этой высоты великолепной панорамой, расстилавшейся у его ног. И, действительно, было чем полюбоваться. Цветущая долина Барракаса с извивающейся по ней серебряной лентой реки и с зеленой эспланадой налево — одна из живописнейших местностей вокруг Буэнос-Айреса.

Дон Мигель начал уже спускаться с горы, как вдруг услышал голос, звавший его по имени. Обернувшись, он увидел шагах в двадцати от себя достойного учителя каллиграфии, который спешил к нему, держа в одной руке шляпу, а в другой — палку. Добежав, наконец, до своего бывшего ученика, дон Кандидо так запыхался, что некоторое время не мог выговорить ни слова.

— Что с вами, дон Кандидо? Что случилось? — спрашивал молодой человек, испуганный бледностью лица и странным видом старика.

— Нечто ужасное... варварское... дикое... совершенно беспримерное... в летописях истории преступлений! — с трудом выговорил тот.

— Сеньор, не забудьте, что мы на большой дороге. Говорите тише, скорее и короче, — прошептал дон Мигель.

— Помнишь, я говорил тебе о благородном, добром и великодушном сыне моей домоправительницы?

— Помню. Что же с ним?

— Помнишь, я говорил, что он приезжал нынешней ночью...

— Помню, помню. Говорите ради Бога скорей, что с ним случилось?

— Его расстреляли! Да, мой дорогой и уважаемый Мигель, его рас-стре-ля-ли!!

— Как?.. Когда?.

— В семь часов утра, как только узнали, что он отлучился из дома губернатора. Должно быть, побоялись...

— Что он открыл или откроет кому-нибудь тайну депеш, которые привез? — договорил молодой человек.

— Да, да!.. И если так, то я погиб, пропал!.. Что мне теперь делать, дорогой Мигель?.. Что мне делать? — и ужасе лепетал несчастный старик, бледный, как смерть, дрожа с головы до ног.

— Очинить ваши перья и вступить завтра в должность домашнего секретаря к сеньору министру иностранных дел, — хладнокровно ответил дон Мигель.

— О, Мигель, так ты... думаешь, что это... еще возможно для... меня? — просияв от радости вскричал дон Кандидо.

— Кто же может воспрепятствовать этому? Будьте покойны, поступите. То, о чем мы говорили с вами утром, остается в силе и сейчас.

— О, Мигель! О, мой благородный, великодушный спаситель! — восклицал старик, покрывая поцелуями руку молодого человека.

— Ну, довольно, довольно! — остановил его тот, отнимая руку. — Поверните скорее на первую попавшуюся улицу и возвращайтесь с Богом домой.

— Я приходил к тебе, когда ты только что уехал к полковнику Саломону, как мне сказал твой конюх. Я отправился туда, к церкви, и сидел на паперти, пока не увидел тебя уезжающим по этой дороге... Я все время бежал за тобой, но не решался окликнуть до этого места. Хорошо еще что ты остановился, иначе мне ни за что было бы не догнать тебя, — трещал дон Кандидо, заметно оживившись и забыв о своем недавнем страхе.

— Видно, yж так Бог устроил на ваше счастье, — с улыбкой произнес дон Мигель. — Но вот еще что. Есть у вас какой-нибудь хороший знакомый, у которого вы когда-нибудь ночевали?

— Как же, есть. Вот, например...

— Так вот, ступайте прямо к нему и на всякий случай попросите его показать, что вы провели у него вчерашнюю ночь. Поняли?.. Ну, а теперь прощайте, сеньор!

С этими словами дон Мигель пришпорил лошадь и галопом поскакал по той самой дороге, которой вез прошлой ночью своего друга, дона Луиса Бельграно.

Дон Кандидо в недоумении смотрел несколько мгновений ему вслед, потом ударил себя по лбу и с веселым видом направился в противоположную сторону.

На колокольне церкви Сан-Франциско пробило пять часов вечера. Атмосфера была пропитана тем густым и сырым туманом, который так часто бывает зимой, весной и осенью в Буэнос-Айресе.

Торговая улица, в которой, несмотря на ее название, нет ни торговли, ни торговцев, была почти пуста. В числе немногих прохожих шли двое мужчин, поспешно направлявшихся к реке. Один из них был в синем плаще, коротком и без воротника, похожем на те плащи, которые в старину носили испанцы и благородные венецианцы; другой был в длинном белом камзоле.

— Скорее, скорее, дон Кандидо! — говорил тот, на ком был плащ. — Прибавляйте шагу, иначе мы опоздаем.

— Если бы мы вышли пораньше, нам не нужно было бы так спешить,—  возражал другой, взяв под мышку трость с набалдашником из слоновой кости.

— Это не моя вина, а вина здешнего климата, могущего поспорить своими капризами с любой женщиной. — Недавно небо было еще совсем голубое, и я рассчитывал, что сумерки будут продолжаться по меньшей мере полчаса. Но вдруг оно сплошь покрылось тучами, и я обманулся в своем предположении... Впрочем, не беда: вы только ускорите свою работу.

— Ускорить работу?

— Ну, да.

— Какую же работу?

— Сейчас узнаете, дорогой учитель, а пока не отставайте от меня.

— Можно сказать тебе несколько слов, дорогой и уважаемый Мигель?

— Говорите, если хотите, только не останавливаясь.

— Не останавливаясь? Как же это? В каком смысле надо это понимать?

— В том смысле, что если вы можете говорить на ходу, не задерживая ни себя, ни меня остановками, то говорите.