— Что такое?!

— Иначе я заставлю ее сделать это.

— Ты хочешь побудить ее отказаться от меня?

— Ну, да! Разве ты не понимаешь, что я хочу сказать?

— Нет! Я...

— Ну, так я подошлю к ней донну Марию Жозефу, — продолжала лукавым тоном молодая женщина. — Та еще лучше меня сумеет доказать ей, что она будет несчастлива с таким жестокосердечным мужем, как ты.

— Ах, вот оно что!.. Ну, Луис, пойдем скорее, иначе Гермоза Бог весть до чего договорится.

— Покоряюсь! — со вздохом проговорил дон Луис, целуя руку, которую ему протянула молодая женщина.

— Поди, надень плащ и шляпу и садись прямо в карету, она стоит перед твоей дверью. А я пока постараюсь утешить мою милую кузину, — сказал дель Кампо своему другу, провожая его до дверей.

Возвратившись к донне Гермозе, он взял ее за руку и тихо проговорил:

— Милая Гермоза, я все угадываю и одобряю. Поверь, я употреблю все усилия, чтобы устроить ваше счастье... Ведь ты веришь этому? Да?

— Верю, — прошептала молодая женщина дрожащим от слез голосом.

— Луис любит тебя...

— Ты думаешь, что он любит меня? — с живостью спросила она.

— А ты разве сомневаешься в этом?

— Нет, но... я сомневаюсь в самой себе.

— Как так? Разве ты несчастлива этой любовью?

— И да и нет.

— Это не ответ, Гермоза.

— Я говорю то, что чувствую, Мигель.

— Стало быть, ты сама не знаешь, любишь его или нет?

— О, нет! Я люблю его больше всего на свете!

— Так в чем же дело, кузина?

— Я боюсь этой любви, Мигель.

— Почему?

— Потому что все, кого я любила, преждевременно погибли...

— Да ведь всем им пора было умирать, а Луис...

— Иди, Мигель, — со вздохом проговорила молодая Женщина. — Луис, наверное, заждался тебя...

Дон Мигель задумался. Через минуту его карета выезжала со двора, провожаемая печальным взглядом донны Гермозы.

Вечером 24 мая 1840 года Буэнос-Айрес поднял знамя мятежа против ненавистной власти испанцев.

В описываемый нами день справлялась тридцатая годовщина этого исторического события.

Из дворца бывших испанских вице-королей, превращенного Розасом в казармы, струился ослепительный свет.

Обширные гостиные, в которых маркиза Собре-Монте когда-то давала великолепные балы и веселые вечера во время президентства и где при губернаторе Доррего затевалось столько любовных интриг и происходило столько семейных драм, — несколько лет представляли одну печальную картину разрушения, так как, кроме мышей и пауков, в них никто не жил. К этому же вечеру все гостиные были тщательно вычищены, оклеены дорогими обоями и уставлены прекрасной мебелью. Гвардейская пехота давала в них бал в честь дочери Розаса, сеньоры Мануэлы, и поэтому не поскупилась ни на какие расходы. Сам губернатор не мог присутствовать на этом балу, потому что должен был участвовать в официальном обеде, которым сэр Вальтер Спринг отмечал день рождения своей королевы.

Город был роскошно иллюминирован, и на улицах толпились массы народа, гордого воспоминанием о совершенной им тридцать лет тому назад победе, хотя в сущности он очень мало выиграл от этой победы.

Экипажи, спешившие к казармам, продвигались с большим трудом, посреди волнующегося людского моря. Одна из карет, старавшаяся проехать по краю улицы, задела за походную кондитерскую и опрокинула ее. Немедленно толпа со страшными криками окружила плотной стеной экипаж, намереваясь стащить с козел кучера, обвиняя его в том, что он, будто бы, раздавил несколько человек. Явилась полиция и начала искать «искалеченные трупы», которые, по уверению крикунов, лежали под колесами экипажа. Убедившись, что не только нет никаких трупов, но даже ни у кого не имеется ни одной царапинки, причиненной экипажем, полицейские начали, разгонять толпу, которая не подавалась ни на шаг и производила страшный шум.

— Что же ты стоишь? — крикнул повелительный голос изнутри кареты. — Поезжай вперед! Если и раздавишь кого — не беда!

— Сеньор полицейский, — говорил другой, высунувшись из окна экипажа, — кажется в действительности никто не пострадал, но вот вам деньги, раздайте их, пожалуйста, тем, которые жалуются. Помогите нам только выбраться отсюда, мы торопимся и боимся опоздать.

— Конечно, они орут зря, — сказал полицейский, принимая кошелек с деньгами. — У нас все так: горланят из-за каждого пустяка... Сеньоры федералисты, — обратился он к толпе, — пропустите этих граждан. Это добрые федералисты, они спешат по нужному делу о благе и пользе отечество.

— А, ну, пусть они проезжают! — крикнуло несколько человек, очищая место.

Карета покатилась и через несколько минут остановилась на углу улиц Университетской и Качабамба. Из нее вышли четыре человека, один из них приказал кучеру приехать в это же место к половине одиннадцатого. Затем, плотно закутавшись в свои плащи, попарно двинулись по направлению к реке.

Недалеко от дома донны Марселины четверо незнакомцев встретились лицом к лицу с тремя другими, точно так же закутанными в плащи и шедшими от улицы Балькарсе.

Обе группы остановились как вкопанные, и начали с беспокойством всматриваться друг в друга.

— Сеньоры, — первым заговорил один из тех, которые приехали в карете, — позвольте вас спросить: не помешали ли мы нечаянно вашей прогулке.

Тройной взрыв хохота послужил ответом на этот вопрос.

— Э, да это вы!— веселым голосом продолжал спрашивавший. — Как вы нас напугали! Ну, теперь идем вместе.

Обе группы сомкнулись в одну и подошли к дому донны Марселины.

Но вместо того, чтобы постучаться, один из этих незнакомцев нагнулся к замочной скважине в двери и тихо прошептал:

— Двадцать четыре.

Дверь бесшумно отворилась и пропустила всех пришедших, после чего так же тихо затворилась.

Через несколько минут пришла новая партия в четыре человека, потом две по шести; все впускались в Дом, как только они произносили загадочный пароль: двадцать четыре.

Гостиная донны Марселины, куда входили все эти незнакомцы, походила на дортуар, так как вокруг стен были расставлены все наличные в доме кровати с постелями.

Вокруг стола, выдвинутого на середину, стояли стулья и кресло. На столе горели две свечи, оставляя в полутьме углы комнаты.

Прибывающие усаживались где попало: кто на стульях, кто на кроватях, и вполголоса перекидывались отрывистыми замечаниями. По временам кто-нибудь из собрания подходил к окну и внимательно всматривался в темную и пустую улицу.

В ночной тишине ясно прозвучал удар городских часов.

— Половина девятого, сеньоры, — сказал один из пришедших раньше других и оказавшийся нашим старым знакомцем, доном Мигелем дель Кампо, — не явившихся более нечего ждать, раз они не пришли к назначенному времени, значит, вовсе не придут. Объявляю собрание открытым.

С этими словами молодой человек опустился в председательское кресло, приглашая сидевшего на одной из кроватей дона Бельграно пересесть на стул по правую его руку.

Остальные остались на своих местах.

Окна были наглухо закрыты внутренними ставнями, и на стол поставили еще две свечи, так чтобы все собравшиеся ясно могли видеть друг друга.

Самому старшему в этом собрании было лет двадцать шесть. Лида, фигуры, осанка, манеры, костюмы и язык доказывали, что собрание состояло из представителей высшего городского общества.

— Друзья мои, — начал дон Мигель, — вас должно было собраться тридцать четыре человека, но явилось только двадцать три. Но какова бы ни была причина отсутствия одиннадцати человек, никто из нас не заподозрит их в измене и не будет питать ни малейшего опасения за безопасность нашей тайны. Я одинаково ручаюсь как за присутствующих, так и за отсутствующих и считаю своим долгом добавить, что я принял некоторые предосторожности на тот случай, если бы нас здесь накрыли приспешники тирана. На реке, почти под самыми окнами, стоят лодки, готовые принять нас. Все мы хорошо вооружены, и я думаю, нам не трудно будет отделаться от убийц, сколько бы их ни было. Желающих бежать из города мои лодки перевезут на восточный берег, они могут потом возвратиться, если захотят. У наружных дверей стережет мой верный Тонилло; у окна, выходящего на улицу из передней, стоит слуга дона Луиса, такой же верный и преданный человек; наконец, на крыше дома сидит человек, к которому я тоже имею полное доверие, потому что он из одной трусости не выдаст нас. Это бывший учитель чистописания многих из нас. Он не знает, что вы здесь, ему известно только о моем присутствии, и этого вполне достаточно... Довольны вы, сеньоры, этими мерами предосторожности.