«Тукуман, по красоте местоположения, плодородию и климату — сад вселенной», говорит капитан Эндрюс в своем «Путешествии по Южной Америке», изданном в Лондоне в 1827 году.

В этом отзыве нет никакого преувеличения, он вполне соответствует действительности.

Все, что тропическая природа может произвести прекрасного и роскошного, ласкающего взор, вкус и обоняние и приводящего в восторг душу и ум человека, — все это соединено в Тукумане. Эта небольшая провинция Аргентинской республики кажется раем посреди громадной дикой и суровой пустыни, простирающейся от Эстреко до Боливии и от Андов до Уругвая.

Среди этого рая, наполненного ярким светом и благоуханиями, чудными цветами, плодами, многочисленными птицами, родилась донна Гермоза.

Отец ее, полковник Саэнс, умер, когда ей только что минуло шесть лет, во время поездки его жены — сестры матери дона Мигеля — в Буэнос-Айрес.

Донна Гермоза росла посреди благодатной природы беззаботным и веселым ребенком, не видевшим в жизни ничего, кроме радостей.

Когда молодая семнадцатилетняя Гермоза, исполняя желание матери, отдала свою руку сеньору Салаберри, она еще была совершенно нетронута сердцем и смотрела на жениха скорее как на друга и покровителя, нежели своего будущего супруга.

Она недолго и была замужем, — всего только год. В то время, когда мы познакомили с ней наших читателей, она была вдовой уже полтора года. К несчастью, вскоре после смерти мужа скончалась у нее на руках и ее мать, которую она горячо любила.

Оставшись, таким образом, одна на свете, молодая женщина совершенно ушла в себя, отказавшись от общества и решившись жить только воспоминаниями о тех, которых похитила у нее смерть. Однако эти воспоминания вскоре стали так удручать ее, что она почувствовала необходимость в перемене места и переселилась в Буэнос-Айрес, где у нее в пригородном местечке Барракасе был дом.

Уже восемь месяцев она совершенно уединенно и спокойно жила там, как вдруг четвертого мая случилось событие, которое должно было повлиять на всю ее последующую жизнь.

С этого числа прошло уже три недели. Было десять часов утра. Сквозь двойные занавески уборной донны Гермозы проникали яркие лучи утреннего солнца, распространяя приятный полусвет.

Сидя в кресле перед большим зеркалом в роскошной резной позолоченной рамке, донна Гермоза оканчивала свой туалет с помощью Лизы, своей хорошенькой, преданной и любимой камеристки.

Вдруг голова молодой женщины опрокинулась на спинку кресла, глаза ее закрылись и она впала в то полудремотное состояние, во время которого душа как бы блуждает в пространстве, не прекращая, однако, своей связи с телом.

Лиза неподвижно стояла перед своей госпожой, глядя на нее с нежной улыбкой.

Часы звонко ударили полчаса. Донна Гермоза вздрогнула, открыла глаза и спросила:

— Лиза, я, кажется, спала?

— Да, сеньора.

— Долго?

— Нет, всего полчаса.

— Говорила я что-нибудь во сне?

— Нет, вы только улыбнулись два раза.

— Да, это верно: я, действительно, ничего не говорила, а только улыбалась.

— Неужели вы знаете все, что делаете во сне, сеньора? — удивилась камеристка.

— Да я вовсе не сплю, Лиза, как ты предполагаешь.

— Как не спите, сеньора?!

— Да моя милая, я и не думаю спать. Какая-то посторонняя сила смыкает мне глаза, властвует надо мной и, покорив меня, лишает всякой воли. Я не замечаю того, что происходит около меня, а между тем вижу то, что, быть может, таится в будущем. Я вижу людей, разговариваю с ними, испытываю радость или горе, смотря по тому, что мне представляется; но это не сонные видения, а нечто происходящее в действительности, хотя вне времени и пространства. Поэтому я и сознаю и помню все, когда прихожу в себя. Мне даже долго еще после этого кажется, что все вокруг будто продолжение только что виденного мной... Вот и сейчас я точно еще вижу его возле себя, как он был минуту тому назад.

— Кого же это, сеньора? — с невольным любопытством спросила Лиза.

— Кого? Разве я говорила о ком-нибудь, Лиза?

— Вы сказали, что видели кого-то возле себя.

— Ах, да!.. Ну мало ли я кого могла видеть, милая Лиза... Доканчивай скорее мою прическу. Да, кстати, что ты мне сказала недавно, когда только что разбудила меня, о доне Луисе?

— Неужели вы опять забыли, сеньора? Ведь я уже четыре раза докладывала вам одно и то же.

— Не беда, доложишь и в пятый раз, тогда я, может быть, и запомню.

— Перед тем, как разбудить вас, я ходила, как вы мне приказали, во флигель спросить у слуги дона Луиса, как здоровье его господина, но не нашла его. Возвращаясь назад, я увидала самого дона Луиса и его слугу в саду и прошла туда. Дон Луис рвал цветы и составлял букет, когда я подходила к нему. Мы с ним долго разговаривали о...

— О ком?

— О вас, сеньора... Очень уж любопытен этот молодой сеньор, больше всякой женщины, по-моему! Все ему нужно знать, что вы делаете: читаете ли вы по ночам и какие именно книги, пишите ли вы и что именно, какие цветы вы любите — фиалки или гиацинты; сами ли ухаживаете за вашими птицами, любите ли гулять, и... да уж и не припомню, что он еще спрашивал! Совсем замучил меня своими расспросами.

— Это сегодня он так расспрашивал тебя?

— И сегодня и...

— А ты-то спросила его о здоровье?

— К чему спрашивать, сеньора, когда у меня есть глаза!

— Что ж он, по-твоему, поправляется?

— Кажется, но только хромает больше вчерашнего... Морщится, когда ступает на левую ногу.

— Ах, Боже мой! Я ведь говорила ему, чтобы он не смел еще ходить, а он такой упрямый, никого не слушается!— вся побледнев, вскричала донна Гермоза. — Это все противный Мигель сбивает его с толку... Он и его погубит, и меня с ума сведет, — продолжала она как бы про себя. Помолчав немного, она нетерпеливо крикнула:

— Да скоро ли ты окончишь прическу, Лиза? Ты сегодня что-то уж очень копаешься... Мне нужно...

— Выпить чашку молока с сахаром, сеньора, — спокойно договорила Лиза. — Вы еще и не так побледнеете, если не...

— Разве я очень бледна? Безобразна? Да? — с испугом проговорила донна Гермоза, наклоняясь к зеркалу.

— Безобразны? Господи! Чего только вы не скажете, сеньора! Вы хороши, как ангел, но только личико у вас немного побледнело оттого, что мало стали кушать.

— Ты думаешь?

— Конечно! Разве вы сами не видите? А еще сегодня вечером...

— Ах, не напоминай мне, пожалуйста, о сегодняшнем вечере!

— Как! Разве он вас не радует?

— Нисколько... Я желала бы захворать, чтобы только этот вечер не состоялся.

— Ну, вот еще...

— Уверяю тебя... и не только захворать, даже умереть!

— Не понимаю вас, сеньора. Я на вашем месте так бы радовалась балу!

— Ну, ты — дело другое.

— Странно! — задумчиво говорила Лиза, разводя руками и качая головой. — Ах, я угадала, почему вы желали бы захворать! — вдруг воскликнула она, обрадовавшись своей проницательности.

— Почему же? — спросила донна Гермоза.

— Потому что вам не хочется надевать федерального значка. Так ведь? Да?

Донна Гермоза улыбнулась.

— Ты угадала, но не все, — ответила она.

— Не все?.. Постараюсь угадать все... Наверное, вам еще и потому не хочется быть на балу, что там нельзя будет играть на фортепиано, как вы делаете каждый вечер дома...

— Нет, и это не то.

— Опять не то! Ну, все равно, если теперь не угадала, — угадаю потом... Вот, пожалуйте, готово. Ах, да вы сегодня еще лучше, чем обыкновенно! — добавила Лиза, всплеснув руками и восхищенным взором оглядывая свою госпожу со всех сторон.

— Ну? — с улыбкой произнесла молодая женщина, вертясь перед зеркалом. — Спасибо, что хвалишь, Лиза... Но оставим это. Знаешь, что ведь я очень сердита на тебя!

— Неужели? — усмехнулась Лиза. — Я слышу от вас это в первый раз...

— Да, потому что в первый раз у моих птичек нет воды.