– Я все понимаю, – сказал он. – Только ничего нельзя было сделать… Я, когда мальчишкой был, у нас такие деятели во дворе волейбольную площадку загубили. Куры, говорят, пугаются и белье сушить негде. Мы – знаете что? – в газету тогда пошли. Почему бы вам не пойти в газету?

Серёжу словно толкнуло! Как он мог забыть! Газета! Алексей Борисович!

Всадники…

– Олег! Я знаю, что делать! Я завтра же…

Утро было ветреное, влажное, с проблесками солнца, которое то и дело выскакивало из-за быстрых клочковатых облаков. На газонах, среди рыжей травы, дотаивал ноздреватый снег.

Асфальт был мокрый. Двухэтажный особняк, в котором помещалась редакция, отражался в нем, как белый пароход в темной реке. А несколько разнокалиберных автобусов, стоявших у редакции, были похожи на катера.

Серёжа перешел дорогу и толкнул тяжелую дверь.

"Лишь бы Алексей Борисович никуда не уехал", – подумал он.

В бледно освещенном вестибюле было много людей. Одни стояли группами, другие суетливо проходили в разные концы. И Серёжу кольнула тревога. Было что-то непонятное в поведении людей. И только через несколько секунд Серёжа понял: они все молчат или говорят очень тихо. Столько людей – и такая приглушенность. Словно все боятся чего-то.

"А может быть, так полагается, – подумал Серёжа. – Может быть, нужно для работы, чтобы всегда в редакции стояла тишина?" Но как-то не вязалось это с Алексеем Борисовичем, с его веселым характером, с его улыбкой.

Серёжа оглянулся. Никто не обращал на него внимания. Он подошел к высокой худой женщине, которая одиноко стояла у колонны и курила.

– Простите… Алексей Борисович, товарищ Иванов… он сейчас здесь?

Женщина слегка вздрогнула, приподняла подкрашенные брови и напряженно посмотрела на Серёжу. Словно не поняла его, но очень старалась понять. Наконец она кивнула, странно моргнув при этом, и медленно показала на лестницу.

"Что с ними со всеми?" – еще раз подумал Серёжа. Но главное, что Алексей Борисович был в редакции. Серёжа двинулся к лестнице.

– В третьей комнате, – хрипловато сказала ему вслед женщина и закашлялась.

В коридоре второго этажа, как и внизу, стояла напряженная тишина.

Дверь в третью комнату была открыта, но вход загораживали спины неподвижно стоявших людей. Так бывает, когда идет большое собрание и не всем участникам хватило места. Серёже показалось, что сейчас из-за спин донесется голос выступающего. Но в комнате было тихо.

Он подошел, не очень надеясь что-нибудь рассмотреть и понять. Но кто-то оглянулся на него, кто-то вполголоса сказал:

– Пропустите мальчика…

И спины раздвинулись перед ним.

С дико нарастающей тревогой, ощущением непонятной, но большой беды Серёжа пошел вперед среди молча расступившихся людей…

Он сразу узнал Алексея Борисовича, хотя сейчас лицо у него было очень худым. Голова тяжело вдавилась затылком в подушку, а большой подбородок приподнялся и от этого казался еще более острым.

Боковая стенка гроба почти сплошь была закрыта цветами и зеленью. И сверху тоже были цветы. И если бы не белая, нелепая какая-то подушка, могло показаться, что Иванов упал навзничь в траву от выстрела в упор…

Когда случается неожиданная и большая беда, человек падает в нее, как в пропасть. Все, что есть вокруг, становится расплывчатым, неважным, ненужным и пролетает мимо, не оставляя следа.

В Серёже словно отключился механизм, отсчитывающий время. Совершенно не знал он, прошла минута, или час, или три. Серёжа порой встряхивался и замечал тогда кое-что вокруг. Один раз он обратил внимание, что полной тишины все-таки нет: шепотом переговаривались люди, где-то очень глухо играла хмурая тягучая музыка. Потом он увидел, как у гроба меняется почетный караул – четыре человека с черно-красными повязками на рукавах. Вот встали трое мужчин и девушка с повязкой на рукаве пушистого синего свитера. Девушка вдруг закрыла руками лицо и пошатнулась. Ее быстро подхватили под локти. Но она тряхнула головой, опустила от щек ладони и осталась стоять с мокрым затвердевшим лицом…

Вот такие отдельные вещи иногда замечал Серёжа. А потом опять словно тонул в ощущении полного и непоправимого несчастья.

В этом несчастье была не только смерть одного человека. В нем крылась гибель отряда, потому что человек, на которого была главная надежда, лежал мертвый. Будто убитый из предательской засады.

Время от времени Серёжа спохватывался: как можно думать о своих делах, когда здесь такое горе? Но скоро мысли возвращались к "Эспаде". Смерть Иванова и судьба отряда сплетались в один клубок. И возникало чувство окончательного поражения. Такую безнадежность испытывает, наверно, командир, который, отступая, надеется на последний резерв и вдруг узнает, что резерв разгромлен: лагерь сожжен и солдаты мертвы. Наступать не с кем и отступать некуда…

Кто-то взял Серёжу за плечо. То ли просто так, то ли чтобы опереться. Он оглянулся. Это была женщина, с которой Серёжа разговаривал внизу. Она смотрела на Серёжу темными, очень глубокими глазами. Потом спросила медленным шепотом:

– Ты… его знал?

– Да, – прошептал Серёжа. И тут ему стало очень обидно, что обещал он Алексею Борисовичу зайти или позвонить, да так и не собрался. А теперь уж ничего не поделаешь.

– Я ведь не знал… – с раскаянием прошептал Серёжа. – Я к нему по делу пришёл, к живому…

Женщина не удивилась. Она тихо покашляла и сказала:

– Многие не знали… Он работал до последнего дня, а лечиться все было некогда. Торопился книжку закончить. А что болеет, почти не говорил.

– Почему он умер?

– Сердце…

Люди задвигались, стали выходить, и Серёжа понял, что ему тоже надо идти. В дверях он оглянулся. И только сейчас увидел на стене большой фотопортрет Иванова. Алексей Борисович улыбался знакомой-знакомой улыбкой, как тогда, на станции. Серёжа вдруг подумал, что, может быть, последний раз видит живое лицо Алексея Борисовича. Он остановился, но его мягко подтолкнули, и пришлось выйти в коридор.

Женщина вышла вместе с ним.

– Ты поедешь на кладбище? – спросила она.

Серёжа не знал, надо ли ехать. Но сейчас ему показалось, что если не поедет, то опять обманет Алексея Борисовича. Как тогда: обещал навестить и забыл.

– А можно? – спросил он.

– Да.

– А как ехать?

– Садись в автобус. В любой.

Серёжа вышел на улицу. Автобусы стояли вереницей. Серёжа забрался в самый дальний. Он приткнулся на заднем сиденье и стал смотреть в окно. Из дверей редакции выходила молчаливая толпа. Стали выносить венки, потом вынесли крышку гроба. Ухнул и тягуче заиграл оркестр. Серёжа отшатнулся от окна и не стал смотреть и слушать. Однажды тетя Галя рассказывала, как хоронили ее подругу, и говорила о небритых подвыпивших музыкантах, которые торговались из-за лишней десятки. Серёжа не хотел видеть такой оркестр. Зачем он здесь?

В автобус начали садиться люди. Послышался обычный громкий разговор, кто-то даже рассмеялся. Это было дико. Серёжа приткнулся в угол и молча ехал до самого кладбища.

Автобус шел долго. Потом вереница машин остановилась, и люди пошли в распахнутые высокие ворота, мимо церкви, у которой был какой-то очень праздничный купол: синий с золотыми звездами. На высоком церковном крыльце сидели старухи в черных платках. Время от времени они крестились. На нижней ступеньке крыльца примостилась серая кошка. Она умывалась и равнодушно глядела на проходивших.

Серёжа впервые оказался на кладбище. Вслед за незнакомыми людьми он шел по раскисшей дороге, потом пробирался среди могильных оградок, решетчатых обелисков со звездами и крестов. Почти всюду лежал еще серый снег. А там, где он сошел, виднелись прошлогодние листья и поблекшие стружки искусственных цветов.

Наконец подошли к могиле. Она Серёже показалась похожей на окоп с двумя глинистыми брустверами по краям.

На краю могилы поставили гроб. Серёжа не решился подойти близко.

Стали говорить разные люди. И говорили, в общем-то, одно и то же: о том, какой хороший человек был Иванов и как много он работал. И что его не забудут. Это была правда. По крайней мере, Серёжа никогда не забудет, хотя видел Алексея Борисовича один раз в жизни. Ну и что же, что один раз? Иных видишь каждый день, а лучше бы не видеть совсем…